Возрождение Державы информационно аналитический портал
«Элементы цивилизационной преемственности с дореволюционной Россией в устоях советского общественно-государственного строя»
Разрушив общественно-государственные формы старой России, коммунисты для создания новой государственности должны были опереться на русские народные силы и традиционные предпосылки. Приведя в действие все идеологические и политические мощности своей диктатуры, новые государственники крепко спаяли социально усредненное, упрощенное русское ядро советского государства, дали ему новое вероисповедание, вдохновили всемирно-революционной миссией и вновь сделали державоспособной величиной. Подчинив своему контролю Великороссию, укрепившиеся в Кремле большевики воссоздали евроазиатскую имперскую систему. Хотя они, по инерции оппозиционеров империи и самодержавия, и взяли за основу государственной модели идею федеративного устройства, связав ее с принципом национально-территориальной автономии, однако вынуждены были придать всему этому союзно-федеративному устройству условно-символическую роль, как только ощутили в себе великодержавные инстинкты. Коммунисты стали строить унитарное государство, предполагающее на практике только национально-культурную автономию республик СССР. Логика воссоздания евроазиатской политической общности народов заставила большевиков решительно преодолеть федералистские установки глобальной, идейно-энергичной и экспансивной идеологией социалистической державы, понятой как прообраз общечеловеческой правды и воплощение всемирно-исторической необходимости. Согласно вековой традиции российского имперского государства верховная власть партаппарата получила монархический колорит. Сначала Ленин, а потом в еще большей мере Сталин явились «красными царями», воплощающими образ отца-вождя для каждого советского человека, независимо от национальности, а институт интернациональной номенклатуры был поднят над классами и народами. Утвердился идеологический (точнее, идеологократический) тип государственности, с подобием соборного нравственного единства, социального согласия и коммунистического единоверия; со строго централизованной экономикой, предназначенной через управление жизненно нужными вещами достичь полного управления людьми. Разрешению последней задачи подчинялась и единая система воспитания граждан, призванная готовить сознательных слуг партии и государства, проникнутых самоотверженной любовью к “социалистическому Отечеству”.
Интересно заметить, что в новом строе, сочетавшем идейно руководящую партийную систему с системой советских органов, обладающих лишь хозяйственно-бытовыми прерогативами, было нечто отдаленно напоминающее старую русскую традицию сочетания авторитарного единодержавия и местного, земско-бытового управления общественными делами. Понятно, что советская власть относительно верховной власти партии не имела той общественной сути и автономности, какими обладали земские учреждения, хотя в коммунистической России и декларировалось государственное верховенство именно советского начала. Тем не менее, в насквозь двусмысленном тоталитарном устройстве СССР наличествовали некоторые признаки старорусской практической логики разделения единовластных, ценностно-идеологических, партийно-государственных структур, отвечающих за высшее единство и целостность державы, и структур советско-государственных, хозяйственно-бытовых, преимущественно связанных с местными общественными, экономическими, культурными нуждами. В данном смысле Политбюро, ЦК, партийные съезды были предназначены решать исторические судьбы страны и государства. Верховный Совет же являл собой орган профессионально-территориального представительства, подчиненный ВКП(б) — КПСС и должный проводить в народную толщу премудрость эпохальных решений партии. Он служил, по сути дела, формой демонстративного поручительства перед партократией наиболее влиятельных и “сознательных” делегатов всех слоев общества за то, что представленные группы населения осуществят партийные задания. Этим Верховный Совет отдаленно напоминал Земский Собор, также служивший, по определению В. О. Ключевского, “высшей формой поруки в управлении”, предусматривавшей ручательство мирского управителя за свой мир перед правительством.
Отмеченная связь устоев советской системы с некоторыми типичными особенностями дореволюционной России объясняет почему, покончив с христиански ориентированной государственностью и старым правящим классом, большевики не только не распрощались с бюрократическим типом петербургской правительственной системы, но довели его до высшей степени развития. В Российской империи конца XIX — начала ХХ века существовал сравнительно компактный слой чиновничества, меньший, чем в некоторых западных странах *. СССР же был просто наводнен партийным, советским, комсомольским, профсоюзным чиновным людом в невообразимых масштабах. Напомним, что на заимствование бюрократической машины у старого режима неоднократно указывал Ленин, как на важный недостаток послеоктябрьской власти. Однако, будучи инициатором антинациональной, антинародной, антиобщественной политики и закоренелым врагом гражданских свобод, он в принципе не мог найти никакого действенного способа изживания советского бюрократизма. Методическое и всеохватывающее подавление большевистским диктатом свободы общественной жизни делало невозможным развитие русского культурного самосознания. Все старые и новые мировоззренческие противоречия не разрешались, не изживались в процессе естественной полемики, эволюции веры и мысли, а, внешне подавляемые, идеологически искажаемые, загонялись в социальное подполье, в национальное подсознание.
Отдаленным подобием гражданского общества в 20-х и начале 30-х годов оставалась лишь партия, внутри которой тогда еще допускались политические дискуссии и ограниченная критическая свобода. Это обстоятельство создавало некоторую временную возможность спонтанной общественно-культурной жизни и вне партийных пределов. Но внутренняя интеграция партии до степени идеологической монолитности, ее полное отождествление с государством, и вытекающее отсюда безусловное подавление всякой общественной автономности партийно-государственным аппаратом, были предопределены в дальнейшем принципиальным противостоянием советского строя массе коммунистически “несознательного” общинного крестьянства. Для окончательного разгрома крестьянской России, большевистская система неизбежно должна была усилить свой антиобщественный, террористический характер, оставив формально-правовые понятия демократии, конституции, выборов и гражданских свобод отчасти как лицемерное прикрытие диктатуры, отчасти как пропагандистское напоминание об истории якобы демократической борьбы большевиков с якобы царским деспотизмом.
Неизбежность наступления тоталитарной власти “по всему фронту” на русское крестьянство обусловливалась тем, что она никоим образом не могла быть совместимой с экономической и бытовой независимостью общины. Коммунисты страшились, что община, как непосредственный полноправный распорядитель земли, обладающий независимыми финансовыми средствами, полученными в результате крестьянского самообложения, как микромир, со своими традиционными авторитетами и самоуправлением, станет противовесом их парткомам и советам. А после уравнительных переделов земли мирской строй в России вновь окреп. В 1927 г. из земель, находившихся в пользовании крестьянского населения РСФСР, общинными были 91,1%. В Сибири — 93,9%, на Дальнем Востоке — 99,8% [1]. При таком положении вещей традиционная община становилась в деревне сильнее и влиятельнее сельсовета. Поэтому в 1927-1929 годах осуществляется юридическое и политическое подчинение общины советской власти, а затем уничтожение общинного быта посредством коллективизации. Заменив принудительно созданной колхозно-совхозной системой предельного обобществления сельского хозяйства традиционный общинный строй, стало быть, уничтожив собственно русское крестьянство, коммунистические преобразователи постарались не только сохранить патриархальные психологические комплексы, но и распространить их на всю общественно-государственную жизнь, смешав с искусственными формами партийно-государственной идеологии.
Таким образом, культурно-историческая природа советского строя объясняется как результат, во-первых, безжалостного большевистского разрушения старой России и, во-вторых, как продукт произвольного смешения бюрократического наследия старой государственности, элементов патриархальной психологии, пустопорожних правовых формул европейского происхождения, а также консервативно преломленных постулатов марксистского мировоззрения.
Особенный интерес для нас представляет последнее обстоятельство, которое демонстрирует мощное притяжение самобытно-русских условий в процессе образования советских идеологических клише.
Как известно, Ленин и его сподвижники были воинствующими космополитами интернационалистами. В борьбе против исторической России они опирались на традиции крайнего западничества и самой радикальной государственной европеизации. Считая Россию “феодально-отсталой”, недостаточно подготовленной к социализму страной, Ленин на первых порах советской власти призывал “не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить… перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства”. Под “русским варварством” он понимал отнюдь не суеверия, политическую незрелость или неграмотность населения, а, как это совершенно ясно следует из всего смысла цитированной статьи “О продовольственном налоге”, наличие пресловутой “мелкобуржуазной стихии”, или, говоря человеческим языком, русского крестьянства. Объявляя его главным врагом социалистического строительства, вождь большевиков указывал, что в борьбе против крестьянской страны крайне полезно учиться европейскому государственному капитализму даже у немецкого империализма.
Но когда все институты и уклады традиционной России были основательно разрушены и наступило время строить из ее обломков новую социалистическую державу, возникла потребность в более почвенной, консервативной и стабилизирующей общество идеологической линии.
После безусловной победы советов над внутренним “классовым врагом”, образ врага, крайне необходимый тоталитарному государству в целях идеологического сплочения общества, преимущественно переместился за пределы СССР, сфокусировавшись на западной цивилизации, как воплощенном зле империалистического капитализма. Первоначальная марксистско-ленинская доктрина «мировой революции» была оттеснена на второй и даже третий план советского партийно-государственного сознания, а на первый выдвинулась сталинская концепция построения социализма в одной стране. В конечном счете, если для мятежной республики Ленина было важно ее первородство с Революцией, то в новомосковской сталинской Державе упор был сделан на Ее революционное Первородство. Столь плавное идеологическое переакцентирование оказывалось достаточным для приспособления по природе левой идеологии к обслуживанию как консервативных внутренних потребностей стабилизировавшегося режима, так и довольно традиционных для России внешнеполитических интересов. На этом пути открывались новые возможности ее глобального влияния, ибо из служанки международной революции Россия превращалась в новый, суверенный политический центр, агентами которого становились чуть ли не все мировые левые силы.
Разгром интернационал-социалистической оппозиции, высылка Троцкого и устранение большей части “ленинской гвардии” органами сталинского НКВД расчищали путь для формирования неоконсервативной, неопатриотической, неодержавной идеологии. И, создавая ее, советская партийно-государственная мысль не могла сделать ничего иного, кроме воспроизведения в присущем ей миросозерцательном контексте ряда формальных принципов ранне-славянофильского почвенничества. Их существенное духовно-смысловое изменение выразилось в решительном отрицании советским официальным мировоззрением культурно-исторической специфики России относительно стран Западной Европы и в провозглашении не органически-национальной своеобразности, но социал-революционной уникальности советского строя. Строя, который якобы всецело создан сознательной и планомерной деятельностью партии, в виде исторически беспримерной социальной модели, должной неизбежно воцариться во всемирных масштабах.
Впрочем, при всей духовной различности истинно консервативных социальных воззрений раннего славянофильства и неосамобытнических установок советской идеологии первые и вторые оказывались принципиально близки в одном моменте — в отождествлении общества и общины, а потому формально совпадали в следующих конкретных установках: Единство власти и народа (“народ и партия едины!”); нравственное, не правовое взаимоотношение общественности и власти (“руководящая роль КПСС — важнейшая нравственная норма социализма”); преобладание коллективных интересов над личными, единомыслие и единогласие (“идейно-политическое единство”) общества; отсутствие в нем классовой конфликтности (догмат о “неантагонистических противоречиях”), как признак коренного превосходства отечественного социального строя над западной общественностью. Если мы вспомним основные постулаты ранне-славянофильской теории социальной самобытности России, то картина консервативной преемственности между политической мыслью советского и дореволюционного русского общества будет вполне законченной. Следует добавить лишь, что, при наблюдающемся формальном сходстве неосамобытнического партийно-государственного мировоззрения со славянофильскими понятиями, существенное типологическое сходство первого следует установить не с православным консерватизмом, а с миросозерцанием народничества.
В самом деле, как и народники, их советские восприемники оперировали неким искусственным образом “советского народа”, руководствовались верой в социализм, делали однобокий упор на роли социально-экономических факторов, недооценивая фундаментальное значение религиозных начал, духовно-культурных форм и традиционных государственных институтов. Разумеется, эволюция первоначального агрессивно-беспочвенного пролетарского коммунизма в сравнительно консервативную и положительно связанную с русскими национальными чертами советско-народническую социалистическую идеологию, осуществившаяся в целях сверхклассового сплочения общества, создавала более благоприятные условия для воспроизводства ряда исконно-русских общественно-психологических черт и особенностей культурной жизни. Следует учесть, кроме того, что советский строй, порвав с аристократическим уровнем русской культурной традиции и уничтожив старый культурный класс, во многих своих особенностях отвечал свойствам простонародной русской психологии и социальным привычкам широких слоев российского населения. По большому историческому счету, он оказался более привычен для массы населения, чем крайне индивидуалистический европейский капитализм, в сторону которого столь быстро направлялась Петербургская Россия. Советская система давала социальные возможности проявить себя выходцам из самых низовых, беднейших общественных групп, отнюдь не бедных людьми природно талантливыми. Это способствовало активизации, подъему и распространению русских народных начал в искусстве и литературе советского общества. Неонародническая идеология, утверждая принцип единения творческой личности и народной массы, не давала воли свободомыслящим аристократически ориентированным творцам, но содействовала развитию давних традиций национального искусства, продолжению наследия русской классической культуры. Разумеется, при идеологическом порабощении общественной мысли, при тоталитарных ограничениях всякой творческой непосредственности, классическое наследство приобретало часто застывший, мертвенный оттенок. И все же советская система своими грубо консервативными, культурно упрощенными средствами защищала суверенитет России, как великой цивилизации и самобытной державы. Способствуя экономическому, научному, военно-техническому ее усилению, партийное руководство делало СССР и самостоятельным центром мировой культурно-исторической жизни. В чрезмерной закрытости страны и ожесточенной конфронтации с Западом, при всех отрицательных следствиях, нельзя не заметить относительно позитивной стороны, так как это предохраняло российскую культуру от разрушительного влияния аморальной массовой западной псевдокультуры, заставляло советских писателей, поэтов, композиторов, художников, кинематографистов творчески питаться из суверенных источников русского народного духа и вековых заветов традиционной Руси.
Отмечая духовную неполноценность материалистическо-народнического и национал-большевистского патриотизма, следует видеть, что он все же играл свою цивилизационно защитную роль в исторических судьбах России. По верной мысли Г.П. Федотова, для миллионов обращенных в нигилистическую веру рабочих и крестьян революция оказалась фактором кристаллизации нового элементарного чувства Родины. “Россия, освобожденная от буржуев, мужицкая Россия была своя. Ее стоило защищать, хотя и очень еще был слаб инстинкт самозащиты в изъеденном моральной гангреной организме. Новый советский патриотизм, — писал мыслитель в 1936 году, — есть факт, который бессмысленно отрицать. Это есть единственный шанс на бытие России. Если он будет бит, если народ откажется защищать Россию Сталина, как он отказался защищать Россию Николая II и Россию демократической республики, то для этого народа, вероятно, нет возможностей исторического существования. Придется признать, что Россия исчерпала себя за свой долгий тысячелетний век и, подобно стольким древним государствам и нациям, ляжет под пар на долгий отдых или под вспашку чужих национальных культур” [2] .
В свете наших национально-исторических прецедентов, пореволюционная разновидность русской цивилизации может быть истолкована как внешнее воспроизведение принципов древнего московского строя вне духовно-смысловой преемственности к их православному и земско-общественному содержанию. С такой точки зрения, новомосковская государственность большевиков — суть формальное подобие старомосковского строя за пределами изначальной религиозной и социально-культурной традиции.
* По данным, приводимым Д. И. Менделеевым, во Франции в конце XIX в. было 500 тыс. казенных служащих. В Российской же империи, вместе с выборными, — 340 тыс. при населении в три раза большем. (См.: Менделеев Д. И. К познанию России. 4-е изд. СПб., 1906.- С. 67.)
[1] Данилов В. П. Община у народов СССР в послеоктябрьский период // Народы Азии и Африки, 1973. № 3. С. 44.
[2] Федотов Г. П. Защита России // Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Избр. статьи по философии русской истории и культуры. Т. 2. — СПб.: София, 1992. С. 124.