Юрий Булычев «Оформление славянофильства, западничества и народничества в качестве основополагающих идеологий русской интеллигенции»

Наряду с принципами отечественной религиозной философии, в 30-40-е годы XIX в. оформились три основных мировоззрения русской интеллигенции.

Православно-национальное ее крыло, объединилось вокруг так называемого славянофильства. Его основными теоретиками явились И.В.Киреевский, А.С.Хомяков, К.С.Аксаков, которым не нравилось приставшее к ним ироническое название «славянофилы», ибо они считали себя прежде всего не почитателями славянства, а теоретиками православно-русской самобытности. Славянофильство можно определить как направление философской и общественной мысли, отстаивающее самобытность России как особой православно-русской цивилизации и принципиально противостоящее западничеству. Славянофильство – сложное, многоплановое миросозерцание, стремящееся к синтезу принципов восточно-христианского богословия, опыта исследования традиционной культуры и идей европейской консервативной мысли. Предвосхищение славянофильских идей можно найти в сочинениях славянского мыслителя XVII в. Юрия Крижанича, в воззрениях историков XVIII в. М.М.Щербатова и И.Н.Болтина, а также в работе Н.М.Карамзина «Записка о древней и новой России». Мировоззренческие основоположения славянофильства сложились в 30-50-е гг. XIX в. в трудах А.С. Хомякова, И.В.Киреевского, К.С.Аксакова, Ю.Ф.Самарина, явившихся зачинателями своеобразной религиозной философии истории и философии культуры России.

Названных мыслителей отличало глубокое понимание святоотеческих основ православной традиции, соединенное с чуткостью к своеобразным началам русской народной жизни и восприимчивостью к плодам немецкой философской классики. Не без влияния немецких романтиков и философии истории Гегеля, славянофилы думали, что каждый народ имеет свое призвание в общечеловеческом деле достижения истинной цельности духа, гармонии и совершенства. Западные народы уже сказали веское слово в истории человечества, создав определенную версию христианства, рационалистическую философию, правовую государственность, машинную цивилизацию. При этом европейская социальная модель, на взгляд русских мыслителей, оказалась слишком далека от христианского нравственного идеала, глубоко заражена духом односторонней рассудочности, эгоизма, политической борьбы. Римский рационализм и юридический склад мышления, ставшие первоначалами западной культуры и определившие ее наследственные черты, глубоко исказили западное христианство.

Русский же народ, свято храня православие, придерживаясь морально оправданной монархии и общинных бытовых традиций, имеет возможность создать более гармоничный, православный тип просвещения и цивилизации. Россия всеми задатками своими призвана развить соборную общественность на началах справедливости и нравственного согласия. А тем самым, решая свои задачи, — восполнить и в мировом культурном сознании односторонность европейского идейного воздействия, братски способствовать большей гармонии и цельности духа западно-христианского общества.

Разнотипность религиозно-духовных оснований цивилизаций Европы и России воплотилась, на взгляд славянофилов, в разнотипности западного и русского обществ. Общинная социальность в России и социальность личной автономности на Западе — таков последовательно проводимый теоретиками славянофильства методологический принцип анализа многообразных социально-культурных различий между Россией и Европой.

В противовес западной общественности, с присущими ей формально-правовыми началами, активным участием широких слоев в политике, индивидуализмом и частной собственностью, славянофилы подчеркивали следующие моменты русского социально-культурного своеобразия.

Бытовой, общинный образ жизни народа, чуждый жизни политической. По мнению К. С. Аксакова, в основе русской истории лежат две не смешивающихся силы: община и государственная власть, самобытная земская стихия и самодержавное царство. Причем, считал он, неограниченная монархия есть залог внутренней свободы земли и морального здоровья народа. «Только при неограниченной власти монархический народ может отделить от себя государство… предоставив себе жизнь нравственно-общественную и стремление к духовной свободе».
Нравственное, а не правовое взаимоотношение народа и государства. Поскольку славянофилы считали, что община и власть на Руси изначально выступили как стороны «сердечного согласия», то их должна скреплять не юридическая, но моральная связь, дающая прочную основу всем вторичным законодательным формам.
Единомыслие как основание общества и единогласие как способ решения общественных вопросов. Данный устой русской общинной жизни славянофильские теоретики считали исконным принципом славян, пронизывающим всю их историю от первых до последних дней. Славянские народы, отмечал К. С. Аксаков, могли прибегать к насильственным мерам, принуждая часть общества к единодушию, но никогда не признавали возможности несогласия, не возводили несогласие в начало, а русские наиболее удержали эту черту. И. В. Киреевский же полагал, что всякие «мнения», то есть выводы из логических соображений, а в политическом смысле выражение корпоративных или классовых интересов не совместимы с коренным условием русской общественности, кое заключается в единстве предания, святости обычных установлений.

4.Соборная гармония коллектива и личности, одухотворенная органичность общественного бытия. Крестьянский мир — этот прототип всей русской социальности — рисуется славянофилами в виде нравственно-общественного союза, выражающего согласие людей, отказавшихся от своего эгоизма. Соборная общественность, как и отдельная общинная организация, чуждается холодных юридических принципов. Принудительная сила закона должна, однако, применяться к лицам, вступающим в вопиющее противоречие с традиционным нравственным единодушием, с ценностями веры, взаимоуважения и обычая. «Единственное, законное распоряжение общины, — писал об этом К. С. Аксаков, — есть удаление того из своей среды, который решительно противоречит нравственным ее началам и, следовательно, не может жить общею с нею жизнью».

В конечном счете, исконно русский социум мыслился славянофилами как целостный, естественно выросший под влиянием церковно-бытового предания национальный организм, лишенный жесткого сословного неравенства. Многообразные социальные слои представлялись не продуктами политического насилия и правовой рационализации жизни, а функционально необходимыми, естественными и пластичными образованиями внутри единодушного народа. Если западное общество феодальных времен мыслилось И. В. Киреевским как механическая совокупность частных замков, укрепленных стенами, защищающими благородного рыцаря против окружающей черни, то древнерусское общество рисовалось как единый организм. Патриархально-общинный тип социального строения был для славянофилов не только старорусским, конкретно-историческим принципом, но идеалом всякого социального устройства. Не принимая петербургского разрыва высших классов с народно-православной традицией, основоположники славянофильства стремились восстановить былую органику общественно-национального существования, должную цельность русского бытия и духа.

Петербургский административный строй, с их точки зрения, являлся продуктом отчуждения государства от народа, согласно европейскому образцу, господствовавшему во времена Петра на всем континенте Западной Европы. Подобный тип государственного устройства у нас был предвосхищен Иваном IV в его опричнине, поскольку Грозный поставил власть опричь, вне земли, вне нравственной связи с земской стихией. Петр же оказался еще большим тираном, ибо, решив подчинить земскую жизнь государственной воле, проник, со своей полицией, во все изгибы общественного бытия, где только укрывалась духовная свобода и самобытность. К счастью, Россия была не задушена, считали славянофилы, а только изуродована в силу непоследовательности и недостаточной систематичности правительственной политики. Народный организм, хотя и сдавленный, все же рос, сохранив свою органику вплоть до земской реформы Александра II.

Нужно особо отметить, что неодобрительно расценивая преобразования Петра Великого, считая методы их проведения оскорбительными для национального чувства, а социально-культурные последствия опасными для здорового развития страны, основоположники славянофильства не идеализировали Руси Московской и не рассматривали петровский переворот как следствие одного царского произвола. В частности, И.В. Киреевский высказывал мысль, что уважение к религиозному преданию, укрепившее Россию, не чувствительно для нее самой, перешло в уважение более наружных форм его, чем его оживляющего духа. Чрезмерная приверженность внешней стороне восточно-христианской традиции, в ущерб пониманию внутреннего смысла Православия, не позволила русским стать во главе умственного движения человечества, а после соприкосновения с Европой привела к бездумному низкопоклонству опять-таки перед наружными формами чужой цивилизации.

После совершившегося контакта России и Европы становится уже невозможно ни развитие умственной жизни в России без отношения к Европе, ни развитие умственной жизни в Европе без отношения к России. Причем для русского ума и отечественной культуры потребность философского мышления и просвещения стала важной движущей силой, дремавшей ранее в глубинах русского духа, пробудившейся под влиянием европейской мысли и требующей отныне признания своих законных прав. Как замечал К.С. Аксаков, — «кто раз покинул берег непосредственного озарения и пустился в море мышления, тому уже нет возврата, тот должен плыть вперед».

Славянофилы, следовательно, звали не назад, в допетровскую Русь, и не просто вперед, отдаться стихийному историческому потоку. Будучи здоровыми консерваторами в отношении сокровенного смысла религиозной традиции и приверженцами творческого обновления внешних культурных форм, они говорили о необходимости двигаться к более высокому качеству культуры. К преображению привитых Петром начал западной просвещенности благодатной стихией святоотеческого восточно-христианского опыта. Надежды славянофилов были обращены в будущее, к грядущему Русскому Возрождению, к некой Новоорганической России. «Одного только желаю я, — выражал свое главное устремление И. В. Киреевский, — чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением Европейским и не вытесняя его, но напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие, и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей Православной России…» 1

Вместе с тем нельзя не увидеть относительно слабые стороны в учении основоположников cлавянофильства, и прежде всего недостаточное внимание к правовым аспектам личной свободы. Либеральные критики справедливо отмечали у ранних славянофилов уклон к аморфно-коллективистскому идеалу социальной жизни. Исповедуя принцип соборности в оппозиции индивидуализму западников, славянофилы делали вполне понятный акцент на коллективном моменте соборности в ущерб личностному ее смыслу. Отсюда в славянофильской теории оказались сильны народнические интонации за счет ослабления принципов духовной иерархии в культуре и организации социальной жизни, существенно важных для православно-традиционалистской точки зрения. Сводя понятие общества отчасти к православно—церковной общности, отчасти к патриархально-общинной, ранние славянофилы по существу исключили из поля зрения гражданско-общественный аспект социально-культурной жизни, обусловленный отношениями свободных, самоопределяющихся лиц, взаимодействующих не только в контексте религиозно-духовной традиции, а еще и в правовом пространстве, дающем возможность критического мышления и самоопределения.

Славянофильство следует классифицировать прежде всего в качестве основополагающей формы русского просвещенного православного традиционализма, которому с правой стороны противостоял официальный петербургский консерватизм, а с левой – революционно-нигилистические течения. В общем и целом, у ранних славянофилов можно обнаружить развертывание всех основополагающих планов русского самосознания. Они развили три его главных аспекта: 1. Религиозно-мистический мессианизм, где Россия предстоит третьим Римом, Русью Святою. 2. План культурно-исторической миссии, в котором осмысливалось призвание страны на поприще православного просвещения, должного восполнить односторонность западной рационалистической образованности. 3. Аспект этнокультурного национализма, очерченный кругом тем о положительно-своеобразных началах русско-славянской психологии, национальной культуры, общественности и истории.

Рассматривая особенности славянофильской теории, такой проницательный писатель, как В.В.Розанов, очень точно отметил, что, будучи идеей немногих избранных умов и имея против себя всю огромную массу образованного общества, славянофильство всегда критически относилось к своему содержанию, постоянно пополняло его и очищало. «Отсюда такая последовательность в развитии этого учения, постоянный преемственный рост, какого и тени мы не находим в учении “западников“… Вообще в развитии “западнического” учения нет ни преемственности, ни роста, и это выражается в простом факте, что история его не написана и не может быть написана. Напротив, история славянофильской теории существует»[1]. Такого рода сопоставление, на взгляд Розанова, свидетельствует об органичности славянофильства. «Можно сказать, что славянофильство не изобретено, не придумано, но философски открыто: до такой степени оно соответствует текущей действительности и истории – так оно оригинально, настолько преобладают в нем начала научного объяснения над догматическими требованиями» [2].

Вывод Розанова имеет под собой немалые фактические основания. Действительно, на протяжении по меньшей мере семи десятилетий славянофильские идеи последовательно развивались целым рядом наиболее оригинальных русских умов. В этот ряд следует поставить П.Я. Данилевского, Ф.М. Достоевского, Н.Н. Страхова, П.Е. Астафьева, В.И. Ламанского, С.Ф.Шарапова, Г.А.Шечкова, Л.А.Тихомирова и многих других ярких продолжателей учения основоположников славянофильства. Благодаря трудам славянофильских мыслителей была разработана оригинальная программа самобытного развития страны, соединявшая православное предание, отечественные духовно-государственные традиции, идеал просвещенной культуры, народно-национальные начала, некоторую долю «либерализма» (в смысле ограничения народной жизни от диктата бюрократии, обеспечения личных свобод и прав общественного самоуправления) и идею социальной справедливости. Эта особенность славянофильства позволяет характеризовать его как форму русского культурного сознания XIX — начала ХХ века, обладавшую наибольшими возможностями миросозерцательного и социально-культурного синтеза. Главным образом в представителях этого учения интеллектуальный опыт Европы творчески сочетался с опытом православно-русского духа. Не в обособившемся от отечественных традиций западническом течении и не столько в социологически узком народничестве, слабо чувствующем в русском народе духовно-национальное существо, сколько в славянофильстве Европа Платона, Аристотеля, Плотина, бл. Августина, Фомы Аквинского, Николая Кузанского, Шекспира, Баха, Гете, Канта, Гегеля приходила к общению с Россией св. Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского, Иосифа Волоцкого, Нила Сорского, Серафима Саровского. И в этом глубоком духовном сочетании опыта различных цивилизаций христианского человечества формировался уникальный тип русского культурного деятеля, способного во всеоружии критической просвещенности развивать и отстаивать религиозно-традиционные устои своей страны.

Глубоко духовная установка позволила славянофилам увидеть культурную самобытность как строй души, тон духовной жизни, стиль мышления и внутренней активности народа, определяемых вековыми верованиями, институтами, нравственными идеалами. У славянофилов впервые находит свое философско-культурное выражение образ России не столько как определенной страны, государства, цивилизации, сколько как объективной духовной реальности, Соборной Личности Православного Народа, требующей для своего восприятия мистической религиозно-национальной чуткости, сердечной веры и любви.

Этой утонченной духовной проницательностью подход славянофилов к теме русской самобытности решительным образом отличался от воззрений на свою страну самых патриотически настроенных западников, миросозерцание которых оформилось в кружках московских интеллектуалов параллельно славянофильству и в полемике с ним.

Западничество можно определить как умонастроение части русской интеллигенции и направление общественной мысли, отрицающее положительную самобытность России в духовном, культурно-историческом, социально-политическом отношениях и проповедующее необходимость всесторонней европеизации (вестернизации) страны. Будучи специфически русским миросозерцанием, западничество изначально было проникнуто своеобразной верой в европейскую цивилизацию как в прообраз царства Божия на земле.

Ключевую роль в процессе формирования западнического миросозерцания сыграло первое «философическое письмо» П.Я.Чаадаева, опубликованное в 1836 году журналом «Телескоп». Думается, не вполне случайно оно было напечатано в журнале, носившем название «Телескоп», и с тех пор оказалось с ним тесно связано. Ведь и в самом деле, автор «письма» рассматривал свою страну, подобно равнодушному внешнему наблюдателю, созерцавшему в телескоп отдаленную, чуждую планету.

Исходную позицию в своем знаменитом «философическом письме» Чаадаев занял, поставив Россию между Западом и Востоком, то есть в полном согласии с объективным положением вещей. Но вместо того, чтобы внимательно осмыслить особенности своей страны, ее духовного типа и национального характера во внутренних отношениях к культурам Азии и Европы, философ сделал свои культурно-исторические выводы прямо из самого по себе факта российского местоположения. На взгляд Чаадаева, все русское своеобразие и сводится к тому, что «мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось».

Словом, своеобразие России есть крайне отрицательная величина: «Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых… Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия».

Судя по внешней логике «Философического письма», мыслитель ни к чему иному и не мог в нем прийти. Взяв за отправной пункт тезис о промежуточности России среди двух великих культурных миров и совершив, исходя из него, весь цикл историософских заключений, Чаадаев естественным образом ограничился той мыслью, что Россия – это некий культурно-исторический нуль. А именно:

Россия – страна безбытная , «то, что издавна составляет самую суть общества и жизни, для нас только теория и умозрение.” Потому “в домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников…»

В России отсутствует органическое внутреннее развитие, «естественный прогресс». Его и не может быть, раз «прежние идеи выметаются новыми», которые «не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда».

Русский ум лишен устойчивости, логической последовательности. «Силлогизм Запада нам незнаком».

В бедах своей страны Чаадаев склонен винить помимо географии еще и церковную зависимость от «растленной Византии», глубоко презираемой западными народами. Эта зависимость исторически отъединила Россию от просвещенного христианского сообщества Европы, превратила в глухую провинцию. Ибо центр, вокруг которого вращается всемирная история, где кипит умственная, общественная, культурная жизнь, торжествует разум, истина и свобода, конечно же, – западная цивилизация. Несмотря на все ее недостатки, именно она кажется русскому философу наиболее близкой к идеалу Царства Божия, поскольку «содержит в себе начало бесконечного прогресса и обладает в зародыше и в элементах всем необходимым для его окончательного водворения в будущем на земле».

Под конец своего письма Чаадаев замечает, что какими бы желчными не показались его отзывы о родине, христианское сознание заставляет его говорить правду. Ведь оно «не терпит никакого ослепления и менее всех других предрассудка национального, так как он более всего разделяет людей».

При всей жесткости и определенности суждений, относительно российского отрицательного своеобразия, Чаадаев в нескольких местах говорит о некой загадочности России, допуская, что она способна преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам. Само местоположение огромной страны, которая «опирается одним локтем на Китай, другим на Германию», дает ей возможность сочетать в себе различные духовные начала и объединить в своей цивилизации историю всего земного шара. Но Провидение, видно, забыло напомнить России о ее огромных возможностях, не пожелало вмешиваться в жизнь русских и предоставило их всецело самим себе.

Как известно, в 1837 г. в «Апологии сумасшедшего» Чаадаев напишет, что провидение отнюдь не забросило Россию на произвол судьбы и специально все так устроило, чтобы наша страна могла разрешить великие всечеловеческие вопросы, недоступные европейским народам. Все, что ранее философ признавал пороками русской жизни (безбытность, отсутствие твердых традиций), несколько позже рассматривалось им как достоинства:

«Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется. Несомненно, что большая часть народов носит в своем сердце глубокое чувство завершенной жизни, господствующее над жизнью текущей, упорное воспоминание о протекших днях, наполняющее каждый нынешний день. Оставим их бороться с их неумолимым прошлым.

Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен; никогда мы не были ввергаемы всемогущею силой в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещенного разума, сознательной воли. Будем помнить, что для нас не существует непреложной необходимости, что благодаря небу мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую идею, задевающую наш разум…»

Чаадаев признает, что были преувеличения в обвинительном акте, предъявленном им своему великому народу и Русской Церкви, столь смиренной, иногда столь героической. Незаконченная рукопись «Апологии сумасшедшего» весьма символическим образом обрывается на следующей мысли:

«Есть один факт, который властно господствует над нашим многовековым историческим движением, который проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это – факт географический».

Фигура Чаадаева – первого общественно влиятельного русского философа, смело выведшего бытовавшую в кружках философскую мысль на поприще национального самопознания, оказывается довольно неоднозначной. И все же если в чем-то мыслитель этот достиг смысловой целостности и предвосхитил будущее умственное движение, то, конечно, в формировании миросозерцательных начал западничества. Удивительным образом им был сразу очерчен круг мировоззренческих принципов, с тех пор непременно проявляющихся, с той или иной мерой полноты и четкости, во всех русско-европоцентристских построениях. Это оказалось возможным не в силу теоретической основательности первого «Философического письма», а единственно в силу того, что автор точно выразил веру наших европеистов в Запад, как «страну святых чудес» (А. С. Хомяков), неверие в творческие силы традиционной «византийской» России и вывел все логические следствия из такого рода вероутверждений. Оттого-то философ и не был нимало озабочен теоретическим обоснованием своих суждений. Он высказывал веру и неверие, ненависть и любовь. Он проповедовал, он закладывал краеугольный камень в фундамент нового вероучения.

С 30-х годов XIX в. и до наших дней мысли Чаадаева о внутренней неопределенности, бесформенности России, о русском умственном бессилии, о порочном византийско-православном наследии, об отсутствии собственной исторической традиции и о необходимости ее создания в свете западного просвещения посредством рациональной работы интеллигенции стали мировоззренческими устоями западничества.

Помимо Чаадаева, идеологами западничества в 30-40-х годах XIX в. прошлого века являлись с большей или меньшей последовательностью А.И.Герцен, В.Г.Белинский, Н.В.Станкевич, Т.Н.Грановский. Вера и любовь западников в значительной мере лежали за пределами русского и России. Их сердце было отдано далекой и прекрасной Европе, что обусловило критически-прохладное восприятие родной страны. И вот здесь-то, в различии самих типов отношения к Родине, в разной глубине и полноте ее восприятия, пролегло коренное духовно-психологическое различие западничества и славянофильства. Для первого, с момента оформления его точки зрения на страницах «Философического письма», Россия есть некоторая умственная проблема, некоторое культурно-историческое недоразумение, не то, не сё, «пробел в нравственном миропорядке». На худой конец, это просто бедная и отсталая восточно-европейская страна, еще не доросшая до цивилизованного состояния и представляющая лишь «заготовку» для деятельности передовой интеллигенции. «Для беспримесного западничества, — отмечал этот факт глубинного расслоения русского общественного сознания Вяч. Иванов, — Русь была только феноменом, и вера в нее значила совсем другое, чем для славянофилов… Душа России для западника — понятие психическое, не онтологическое; она — эмпирический характер народа. Глазам славянофила русская душа предстоит как мистическая личность, для которой все исторические, бытовые, психологические определения суть только внешние облачения, временные одежды плоти, преходящие модальности ее откровенного бессмертного лика, видимого одному Богу». В уверенности, что сокровенный лик Руси есть лик святой, пояснял Вяч. Иванов, нет никакого национального самомнения. Славянофильская вера «не исключает чужих святынь, не отрицает иных святых ликов и народных ангелов в многосвещнике всемирной Церкви, в соборности вселенского, богочеловеческого тела. Напротив, она логически их предполагает, ибо зиждется на признании общего закона мистической реальности народных лиц» [3].

Проведенное нами сопоставление основополагающих интуиций западников и славянофилов подводит вплотную к той роковой теме внутреннего расслоения русской души, конфликта ее свойств и стремлений, который столь трудно изъяснить, но без учета которого нельзя подступиться ни к одному явлению русской культурно-исторической жизни. Причем, говоря о разных способах созерцания и восприятия Руси, возникших с самого начала нашего философско-культурного самосознания, следует понимать, что речь здесь идет не просто о расслоении веры и разума, чувства и ума, а о возникновении разных типов веры, разных стилей самосознания внутри русского образованного общества. И, соответственно, – внутри русской культуры, русской общественности и государственности.

С определенной долей огрубления можно сказать, что в стиле западнической мысли мы видим олицетворение стихии политики, экономики, цивилизации. В мышлении славянофилов — стихию религии и культуры. Первые хотят освободить Россию от ее православного прошлого, от всей многовековой духовности ради торжества могучей и рациональной цивилизации на русской почве. Вторые готовы отречься от всего близкого к цивилизации, если она способна представить угрозу для религиозной традиции и обычного склада народной жизни. При этом, духовно прозревая глубокие течения русской Психеи под покровом преходящих социальных форм, не доверяя рассудку, но веря в душу народа, его православные нравственные силы и Божий промысел о России, славянофилы 30-40-х годов были не склонны к разработке строгой социально-философской концепции. Напористый дух научного анализа, интеллектуальное стремление охватить всю сферу цивилизации умственным оком, внести умышленные поправки в связи культуры, общества, государства, были им далеки. Этим укреплялись позиции более трезвого и практичного западничества в русском культурном сознании.

Но славянофильством и западничеством не исчерпывались мировоззренческие течения в среде русской интеллигенции рассматриваемого периода. Под конец 40-х годов XIX в. возникла третья значительная идеология – идеология народничества. Народничество явилось крайне характерной чертой духовного мира русского образованного слоя. По верному замечанию Н. А. Бердяева, оно было порождением неорганического характера отечественной истории, продуктом переживания интеллигентным человеком своей отщепленности от народного целого как ненормальной, недолжной и греховной. Отсюда вытекало стремление понять отечественное крестьянство как источник самобытной правды, а роль интеллигенции осмыслить в категориях социального служения и возвращения долга интеллигентной Россией России простонародной.

Основополагающие принципы идеологии народничества были разработаны А.И.Герценом и могут быть выражены в следующих герценовских тезисах:

Европа потеряла творческую потенцию, стала царством мещанской посредственности, цепляющемся за нажитое богатство, за устоявшиеся буржуазные учреждения и разуверившемся во всех идеалах. Одряхлевшая европейская цивилизация не способна создать более совершенного, более справедливого общества. Учение о социальной революции и построении новой общественности, рожденное на европейской почве, – это духовное завещание увядшего культурного мира более молодым и творчески состоятельным народам.
Из всех незападных наций только русский народ обладает качествами, благоприятствующими созданию новой общественной организации. Русский народ самобытен. Он не имеет почти ничего общего с народами Европы и Азии. Это молодое славянское племя, впечатлительное, переимчивое, исключительно выносливое, внутренне свободное, не дошедшее до общественных форм, соответствующих его желаниям и не уснувшее в них, как китайцы, не угасающее в старческой немощи, как индусы. «Напротив того, – утверждал Герцен, – Россия – государство совершенно новое, неоконченное здание, где все еще пахнет свежей известью, где все работает и вырабатывается, где ничто еще не достигло цели, где все изменяется, часто к худшему, но все-таки изменяется».

Герцен считал, что века своей истории русские прожили в чужеродных государственных формах, сложившихся помимо их воли. По природе своей не любя ни государства, ни централизации и предпочитая свободный общинный строй, славяне, расселившиеся на российских просторах, были вынуждены облечься в сильное государственное устройство. Ради племенного самосохранения они создали могучее царство и взвалили на себя груз московского, а затем петербургского самодержавия. Москва спасла Россию, подавив все, что в ней было свободного и независимого. Петербургская система крепко соединила части страны в одно целое, но, насильно сделавший много полезного русскому народу, петербургский строй должен быть преодолен. Ибо империя, устроенная на византийско-прусский манер, чужда славянскому духу. Русские, в отличие от европейских наций, не связаны внутренне с насажденными историей социально-политическими институтами, не вложили в них своей душевной силы и своей мечты. Петровский переворот привел к полному отрыву от простого народа европеизированных правительства и высшего общества. Только царь и духовенство еще возбуждают в народе суеверное благоговение, но скорее как отвлеченные идеи и стародавние мифы, а не реальные силы жизни. Поэтому русскому народу сравнительно легко будет расстаться со всей наносной цивилизацией, не соответствующей его национальной потребности, его славянскому инстинкту. «Славянский мир похож на женщину, – сравнивал Герцен, – никогда не любившую и по этому самому, по-видимому, не принимающую никакого участия во всем происходящем вокруг нее. Она везде ненужная, всем чужая. Но за будущее отвечать нельзя; она еще молода и уже странное томление овладело ее сердцем и заставляет его биться скорее».

Важный залог социалистического будущего России основоположник народничества видел в чуждости русских началу частной собственности и приверженности традиции общественного землепользования. Однако мыслитель отмечал, что простому народу не хватает просвещения и личного самосознания, развитию чего призвана послужить социалистическая интеллигенция.

«Русский социализм» должен явиться результатом совместного деяния революционной интеллигенции – «закваски», несущей социалистическую идею, просвещение и личностное начало, и «теста» – народа, хранящего вековую общинно-земскую традицию. Сохранить общину и дать свободу лицу, распространить сельское и волостное самоуправление по городам и всему государству, сохраняя народное единство, – вот в чем состоит, по Герцену, задача урегулирования противоречий между личностью и обществом, волнующая умы Запада, но не находящая там решения.

Стало быть, универсальная социальная проблема достижения гармонии лица и коллектива, обеспечения общественной справедливости, достойного человека социально-экономического порядка тесно связывается Герценом с русским вопросом – с вопросом об исторической судьбе и призвании России. При этом, говоря о положительной способности русского народа открыть новую страницу Всемирной истории, мыслитель апеллирует, как ни странно, к ряду чисто отрицательных характеристик русской самобытности. По Герцену выходило, что все исторические преимущества России определились ее свободой от прошлого, отсутствием у русских каких-либо непоколебимых авторитетов и физическим наличием молодого народного организма.

Народническую идеологию можно назвать глубоко русским интеллигентским миросозерцанием, в котором крайне противоречиво сочетались любовь образованных людей к своему народу, стремление служить его благу с непониманием подлинно народных воззрений и чаяний. Объединение черт славянофильской веры в великое историческое призвание России и западнического отчуждения от традиционных устоев страны, сочетание русской национальной идеи с европейскими идеями революции и социализма делало первоначальное народничество очень искусственным, неорганичным воззрением. Оно, тем не менее, стало крайне популярным среди значительной части интеллигенции, что свидетельствовало о неорганичности сознания широкого слоя русского образованного общества. Эволюция народнической идеологии, как мы увидим далее, представляет собой весьма поучительную историю развития национально-культурного миросозерцания нашей интеллигенции.

Очертив существо трех основных воззрений русского образованного общества, сложившихся в Николаевскую эпоху, мы далее будем следить за развитием славянофильства, западничества и народничества в иные периоды истории русской культуры.

1 Киреевский И.В. Полн. собр. соч. Т.1. М., 1911. С. 222.

[1] Розанов В.В. Европейская культура и наше к ней отношение. Сочинения. М., 1990. С.146

[2] Там же. С. 148.

[3] Иванов Вяч. Собрание сочинений. Т.3.Брюссель, 1979.С.341.