Возрождение Державы информационно аналитический портал
А.С.Пушкин: национальные и православные начала творчества поэта, его роль в становлении русской классической художественной культуры. Жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина (1799-1837) исследованы, кажется, всесторонне. И, тем не менее, его отношение к традиционным православным и национальным ценностям русской культуры, а соответственно его истинное место в развитии последней остается во многом неясным, а порой нарочито искаженным в силу влияния разного рода идеологических причин.
Следует подчеркнуть, что это отношение у Пушкина не было простым и однозначным, развиваясь и углубляясь на протяжении всей его жизни. В молодости поэт, в силу и возраста, и влияния французской литературы, отличался религиозным легкомыслием и политическим вольнодумством. Такая внутренняя беспочвенность, «развинченность», как известно, была заурядным явлением в среде дворянского общества конца XVIII – начала XIX века, а религиозно, политически и нравственно непристойные юношеские сочинения поэта для той среды не представляли ничего необычного. К чести Пушкина, впоследствии он стыдился своего поэтического ёрничества, уничтожал его рукописные следы, всячески препятствовал распространению своих ранних легкомысленных сочинений и сердился, когда о них ему напоминали. О кратковременном же увлечении атеизмом он отзывался в письмах к друзьям и к Жуковскому как о глупости и о заблуждении, «достойном всякого порицания».
И все же, нечувствие Бога, разочарованность в смысле жизни и, сопутствующие этому, приступы тоски еще долго сказывались в душе Пушкина. Он один из первых уведомил читателя о тайном посещении своей души каким-то злобным гением. В стихотворении «Демон» Пушкин писал о печальных встречах с темной духовной силой, которая вливала в него «хладный яд» неверия и уныния. В один из таких приступов смертной тоски ( 26 мая 1828 года), как раз выпавший на день его рождения, поэт написал следующие горькие строки:
Дар напрасный, дар случайный
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Полтора года спустя стихи были опубликованы. Искренняя почитательница поэтического дара Пушкина, глубоко православная женщина Елена Михайловна Хитрово (дочь знаменитого М.И.Кутузова) обратила на них внимание митрополита московского Филарета (Дроздова). Архипастырь решил не оставлять пушкинской тоски без внимания, но обратился к поэту в соответствующей его мировосприятию поэтической форме. Филарет написал в ответ:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светлый ум.
Стихи митрополита Московского были напечатаны без подписи, но автор их сразу же стал известен Пушкину, который сумел с благодарностью оценить внимание выдающегося служителя Церкви и отозвался замечательными “Стансами”:
В часы забав иль праздной скуки
Бывало лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты,
Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует:
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт. [1]
Пушкин писал «Стансы», находясь уже в зрелом возрасте и в зените славы (1830). Но духовно-нравственный поворот поэта к Православию произошел еще раньше, когда ссыльный Пушкин пребывал в Михайловском. В очерке «Пушкин и его отношение к религии и Православной Церкви» митрополит Анастасий указывает, что в тиши деревенского уединения, вне опьяняющих светских развлечений, поэт мог глубже заглянуть в себя, сблизиться с жизнью простого народа, заняться своим историческим самообразованием. Большую роль в этом процессе национально-духовного опамятования Пушкина сыграло его общение с настоятелем Святогорского монастыря, старцем святой жизни игуменом Ионой и священником села Вороноча о. Иларионом, которым поручено было духовное попечение над обвиняемым в безбожии поэтом. Человеколюбивые духовные врачеватели покорили отзывчивую душу Пушкина, особенно близко подружившегося с о. Иларионом. Постоянное же соприкосновение с религиозно-нравственной культурой православного монастыря, при параллельном чтении «Истории государства Российского» Карамзина и изучении летописей, способствовало пониманию самобытного православно-национального уклада русской исторической жизни. Совершенно очевидно, что без такого понимания оказались бы невозможны драма «Борис Годунов», пламенеющее живой верой произведение «Пророк», благодатные духовные стихи, излагающие Пушкинским слогом великопостную молитву Ефрема Сирина и «Молитву Господню». Только живое чувство и понимание ценности православной традиции побудили Пушкина вступить в настоящий богословский спор с П.Я.Чаадаевым, отрицавшим достоинство Православия и принявшим сторону католицизма.
Столь же горячо защищал Пушкин в том споре и национальное величие Отечества. Иначе и не мог поступить поэт, написавший следующие строки:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога Самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящие святыни!
Земля была б без них мертва,
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без Божества.
Достоинство Родины было неотрывно для Пушкина от силы и могущества русского государства. В стихотворном послании «Клеветникам России» он напоминал западным ненавистникам русской великодержавности о том, что России не внове спорить с Европой и, если будет нужно воевать, «от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая, стальной щетиною сверкая» восстанет Русская земля.
Чаадаев мыслил совсем в ином ключе, проявив редкую отчужденность и бесчувственность к традиционному духовному и национально-государственному укладу своего Отечества. Пушкин, полемизируя с Чаадаевым, отрицавшим какое-либо величие в русской истории, прежде всего, обращает внимание последнего на заслуги русских Государей, беззаветно служивших достоинству России. Если восемнадцатилетний Пушкин удосужился, вслед за Радищевым, написать в оде «Вольность» : «Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы!,» то в пору зрелости он становится убежденным сторонником русской монархии, не переставая быть свободолюбивым человеком и отстаивая необходимость гражданских прав, защищающих человеческое достоинство. Монархический образ мыслей Пушкина был необходимым следствием его христианского нравственного сознания. Оно внушало, что общественно-государственное бытие должно строиться в духе Правды Божией и давать возможность практического проявления человеческой совести. А так как носителем, выразителем, побудителем начала совести в общенародной жизни может служить только всем известная конкретная личность, то Верховная власть православного Государя наиболее точно выражает идею христианской государственности.
Кроме того, такой одаренный творческий человек, как Пушкин, был не только родовым, но и духовным аристократом. Поэт обладал исключительно сильным чувством собственного достоинства, чуждался всякой грубой уравнительности, низкопробной массовости и популистской пошлости в общественной и культурной жизни. В силу его внутренней, оригинально развитой самобытности, Пушкин органически не мог быть поклонником демократии, и весьма резонно связывал с ней отвратительный цинизм и разнузданную эгоистичность, подавляющие все благородное, бескорыстное, возвышающее душу человека. Будучи на стороне свободной творческой личности, а не безликой массы, поэт не мог принять идеала революционного переворота, неизбежно связанного с разгулом насилия и унижением человеческого достоинства. Это заставило его солидаризироваться не с давними своими друзьями – участниками декабристского заговора, а с царской властью и заповедовать русскому народу, от лица героя «Капитанской дочки» Гринева, что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения общественных нравов без всяких насильственных потрясений».
Смертельно раненный Пушкин последнее ободрение получил от государя в тот день, когда поэт был привезен в свою квартиру на Мойке (27 января 1837 г.). Около полуночи ему доставили записку царя: «Если Бог не велит нам более увидеться, прими мое прощение, а с ним и мой совет окончить жизнь христианином. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на свое попечение» [2].
Но Пушкин уже с большим духовным сосредоточением и благочестием исповедался и причастился. «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином», – сказал Пушкин Данзасу. Затем угасающий для этого мира поэт, проявляя великое спокойствие, простился с семьей и друзьями и встретил смерть с именем Христа на губах. «При своем закате, — пишет митр. Анастасий, — он, как солнце, стал лучше виден, чем при своем восходе и в течение остальной жизни… Он отошел от земли, как “отходили” до него миллионы русских людей, напутствованных молитвами Церкви: мирно, тихо, спокойно, просто и величественно вместе, благословляя всех примиренным и умиротворенным сердцем.
Всепрощающая любовь и искренняя вера, ярко вспыхнувшая в его сердце на смертном одре, озарили ему путь в вечность, сделав его не умирающим духовным наставником для всех последующих поколений. Нравственный урок, данный им Русскому народу на краю могилы, быть может превосходит все, что оставлено им в назидание потомству в его бессмертных творениях. Христианская кончина стала лучшим оправданием и венцом его славной жизни»[3].
Особенное, непреходящее значение Пушкина в истории русской культуры определяется тем, что великий поэт – первое общенационально признанное воплощение русского народного духа в личном культурном творчестве. Не случайно роль Пушкина в русской культуре универсальна. По заключению наших выдающихся писателей и мыслителей (И.С. Тургенева, И.С.Аксакова, Ф.М. Достоевского, И.А. Ильина) поэт выразил свойственные русскому духу:
Объективность мировосприятия, «откровенность и честность ощущений» (Тургенев). Тургенев приводит слова Виктора Гюго, о том, что французские поэты хлопочут об эффекте, остроумии, блеске, а русские прежде всего о правде. «У Пушкина, – передает его слова Тургенев, – поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы»[4]. По мысли И.С.Аксакова, это свойство творчества Пушкина проистекает из общинного и хорового строя русской жизни, мало благоприятствовавшего развитию субъективизма и индивидуализма. Пушкин чужд сентиментализму, мечтательности, равно как рассудочности и умственной сухости. В этом смысле он выразитель русско-православной трезвенности – равновесия между чувством и умом.
Пушкин выражает начала духовного здоровья, ибо умеет различать духовные силы. В его произведениях господствует дух чистоты, ясности, душевного единства.
Пушкин гармонически соединяет женственную пластичность, восприимчивость и мужественное творческое начало, начало оформления, формообразования.
Пушкин выражает любовь к прошлому, русской природе и русской государственности. Ему чужд дух критицизма, хотя он не чужд критического умонастроения. Он художественно выявил беспочвенный тип русского дворянина, лишнего человека, но не разочаровался в русских творческих силах.
В истории русской культуры Пушкин не только поэт, но гениальный деятель, завершивший процесс создания современного русского литературного языка. «У Пушкина, – по словам М.Н.Каткова, – впервые легко и непринужденно сошлись в одну речь и церковнославянская форма, и народное речение, и речение этимологически чуждое, но усвоенное мыслию, как ее собственное, ни к одному языку исключительно не принадлежащее и всеми языками равно признанное выражение»[5].
Пушкин – историк, создавший научное исследование Пугачевского бунта, национально ориентированный публицист, защищавший идею исторической самобытности России, питающий русское культурное самосознание. В этом смысле Пушкин выявил духовное богатство народной Руси. Он, по словам Иннокентия Анненского, «запечатлел эту Русь радостный ее долгим неслышным созреванием и бесконечно гордый ее наконец-то из-под сказочных тряпиц засиявшим во лбу алмазом» [6].
Пушкин – основоположник русской классической литературы, создавший канонические образцы всех литературных жанров: лирической и эпической поэзии, романа и повести, трагедии и рассказа.
По мысли А.Л. Казина, именно Пушкин стал у нас создателем канона православной светской – не литургической – поэзии, так что «словом Пушкина ответила православная Россия на петровскую попытку вестернизации страны по протестантскому образцу. В таком плане творчество Пушкина лежит в одном ряду со святостью Серафима Саровского и с победой России в Отечественной войне против Наполеона…» [7]
Влияние Пушкина распространяется фактически на все области русской культуры. Популяризации пушкинской поэзии в широких слоях народа способствовала песенная слава его произведений. Она началась еще в 20-40 гг. XIX в., когда многие из пушкинских стихотворений были положены на музыку и лубочные песенники сделали их народным достоянием. Особенно часто в песенниках печатались стихотворения «Черная шаль», «Под вечер осенью ненастной», «Узник», «Казак», «Братья разбойники», «Талисман», «Зимний вечер», «Старый муж, грозный муж», «Утопленник», «Бесы». Лубочные картинки также способствовали проникновению пушкинской тематики в народное сознание. Песня Земфиры – «Старый муж, грозный муж» – еще при жизни Пушкина вошла в репертуар цыганских хоров и сделалась общеизвестной. Цыгане пели ее самому Пушкину. Особенно большой успех выпал на долю «Черной шали». Положенная на музыку композитором А.Н. Верстовским через два года после ее публикации, «Черная шаль» исполнялась лучшими артистами того времени.
Творчество Пушкина существенно повлияло на становление русской театральной школы тем, что Пушкинский принцип правдивого изображения человеческих характеров стимулировал развитие реалистической школы актерской игры и театральной критики. Не менее велико влияние творческого наследия поэта на развитие русской классической музыки, стоит вспомнить только оперу Глинки «Руслан и Людмила» (1842), «Музыкальную картину» на пролог Пушкина к «Руслану и Людмиле» (1881) и «Сказку о царе Салтане» (1900) Римского-Корсакова, оперу Мусоргского «Борис Годунов» (поставлена в1873), оперы Чайковского «Мазепа» (1883), «Евгений Онегин» (поставлена в 1884) и «Пиковая дама» (1890).
Если для приверженцев традиций русской классической культуры Пушкин – альфа и омега нашей художественной словесности, то для идеологов авангардизма он нестерпим своей общенародностью и каноничностью. Не случайно Писарев считал поэта знаменем неисправимых романтиков и литературных филистеров, Маяковский призывал освободить «передовую» творческую личность от авторитета Пушкина, а современные теоретики свободного творчества, продолжая критическую линию своих «левых» предшественников, порой утверждают, что «пушкинское начало» – проклятие русскоязычной культуры [8].
М.Ю.Лермонтов как русский национальный поэт. Очень близким к Пушкину по своему творчеству и духовному образу был М.Ю.Лермонтов (1814-1841). Еще в большей мере, чем о Пушкине, о Лермонтове распространено мнение как о неком бунтаре и ненавистнике царской России. Мнение не совсем безосновательное, поскольку его миросозерцание отличали и вспыльчивость, и критическое отношение к окружающей действительности, а душа испытывала сильные влияния некоего демонизма. Не случайной персонажи “лишнего человека” и “демона” усиливают свое влияние на развитие русской литературы именно благодаря лермонтовскому творчеству. И все же, это только одна и, по большому счету, не определяющая сторона духовного характера великого поэта.
А к другой, не наносной — вольтерьянской и байроновской, — а глубинно-русской стороне его души следует отнести трепетную веру, благоговение перед христианскими святынями, глубокую покаянность самосознания. Эти искренние православные чувства побуждали поэта писать следующие стихи:
МОЛИТВА
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ
Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
………………………………….
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль Божьей рати лучший воин
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и Божеством?..
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой.
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
МОЛИТВА
Не обвиняй меня Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далеко от Тебя:
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья:
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
Вместе с живой религиозной стихией в душе Лермонтова жила горячая любовь к Отечеству. Свидетельством этого являются стихотворения «Поле Бородина» и «Бородино». Последнее, написанное в связи с 25-летием Отечественной войны 1812 г., было названо Л.Н.Толстым «зерном» его романа «Война и мир».
Как верно говорит вдумчивый современный автор, против немногих строчек, могущих быть истолкованными в непатриотическом смысле, встает внушительный список поэм и стихотворений Лермонтова, питавшихся пафосом великодержавности, героическими преданиями русской истории. Поэту чужд громогласный патриотизм только потому, что часто за громом победных литавр казенные патриоты не слышали тишину народной России, а за холодно-стройным Петербургом не видели существования смиренной крестьянской Руси. Руси — труженицы, живущей в крытых соломой избах. Обладая глубоким христианским чувством, веря в духовную красоту Русской земли и презирая пошлость современной ему Франции, Лермонтов разделял убеждение приверженцев русской культурно-исторической самобытности в том, что Россия должна жить самостоятельной жизнью, а не рабски подражать Европе. Так же как А.С.Хомяков, И.В. Киреевский, К.С.Аксаков (о которых мы позже будем говорить) поэт показывал, что «Русь “проселочных дорог” и “лесов безбрежных” — корень, из которого и выросли: русская история, русская государственность, русская армия и ее победы, русская культура» 1 . И когда нужно было дать отпор ненавистникам нашего Отечества, в частности французским журналистам, Лермонтов, продолжая пушкинскую тему “клеветникам России”, с твердой государственно-патриотической убежденностью писал:
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца Божьего не видно
За солнцем русского царя.
Давно привыкшие венцами
И уважением играть,
Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать,
Вам непонятно, вам несродно
Все, что высоко, благородно;
Не знали вы, что грозный щит
Любви и гордости народной
От вас венец тот сохранит.
Безумцы жалкие! вы правы,
Мы чужды ложного стыда!
Так нераздельны в деле славы
Народ и царь его всегда.
Веленьям власти благотворной
Мы повинуемся покорно,
И верим нашему царю!
И будем все стоять упорно
За честь его как за свою!
Очевидно, человек, которому принадлежат эти строки, никак не мог быть в оппозиции традиционной русской государственности. Тем более, что в его “Предсказании” (написанном поэтом в шестнадцатилетнем возрасте) Лермонтов пророчествует грядущее падение русской монархии не с радостью и злорадством, а с физическим ужасом и моральным осуждением:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ней прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь:
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать…
В.Г.Белинский, рассматривая творчество Лермонтова, обратил внимание на широту диапазона и на национальные истоки его творчества. «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», по оценке Белинского, воспроизводит явления русской жизни в народно-поэтической форме. Вместе с тем Лермонтов мастерски владел и универсальной классической поэтической формой. Белинский заметил, что, хотя несходство Онегина и Печорина меньше расстояния между Онегою и Печорою, Печорин у Лермонтова внутренне сложнее Онегина, противоречивее, выше по идее.
Лермонтов несравненно трагичнее Пушкина. Он рано начал сознавать безысходность жизненных противоречий и катастрофическую темноту русского будущего. От его личности исходило тяжелое, угнетающее беспокойство. И.С.Тургенев вспоминает: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий. Известно, что он до некоторой степени изобразил себя в Печорине. Слова: “Глаза его не смеялись, когда он смеялся” и т.д. – действительно, применялись к нему»[9].
Отражение русской традиционной духовности в творчестве Ф.И. Тютчева. В одухотворенном развитии начал русской классической поэзии, в уразумении творческих задач отечественного образованного класса, необходимости тесно соединить просвещенность с традиционностью велика историческая заслуга Федора Ивановича Тютчева (1803-1873). Нельзя не удивиться, как удалось этому выдающемуся поэту и мудрому мыслителю сделаться глубоко русским человеком в условиях многолетнего европейского образа жизни.
Дело в том, что, получив прекрасное воспитание, блестяще закончив Московский университет, Тютчев с молодых лет попадает на заграничную дипломатическую службу и 22 года почти беспрерывно пребывает вне России. Его дом в Мюнхене становится местом собрания знаменитых в городе людей. Русский дипломат ревностно изучает немецкую философию, общается со светилами немецкой науки, часто спорит с Шеллингом, обосновывая несостоятельность его философского толкования христианства. И чем глубже Тютчев уясняет характер европейского просвещения, тем ярче разгорается в нем русский православный дух, не могущий принять эгоистической пошлости и грубой рассудочности Европы. В проникновенной статье о Тютчеве, И.С. Аксаков говорит, что результатом усвоения европейского культурного опыта явилась не только горячая любовь поэта и мыслителя к своему Отечеству, но и убеждение в высшем мировом призвании русского народа. Тютчев самостоятельно прошел все стадии двадцатидвухлетнего развития русского самосознания и, возвратившись из-за границы, оказался на той же самой ступени, на которой стояли отечественные теоретики православно-национальной самобытности во главе с А.С.Хомяковым. Ничто не раздражало его более, чем скудость национального сознания в правительственных и общественных кругах, чем высокомерное, невежественное пренебрежение к правам и интересам русской народности. «Любовь к России, вера в ее будущее, убеждение в ее верховном историческом призвании владели Тютчевым, – заключает Аксаков, – могущественно, упорно, безраздельно, с самых ранних лет и до последнего издыхания. Они жили в нем на степени какой-то стихийной силы, более властительной, чем всякое иное, личное чувство. Россия была для него высшим интересом жизни: к ней устремлялись его мысли на смертном одре…» [10]
Хорошо зная существо западной цивилизации, Тютчев считал, что направления развития России и Европы вступают в острое противоречие, ибо Россия хранит христианское наследие, а Европа служит догмату революции. Критически относясь к элементам ложной официозности в правлении Николая I, бессмертную заслугу этого государя он видел в более полном, определенном и просвещенном, чем когда-либо, отстаивании исторических прав России, как наследницы Византийской империи. При этом Тютчев не закрывал глаза на недостатки российской жизни, ясно видел многие русские грехи. Он пророчески предсказывал свержение самодержавия и цареубийство (как кару за тяжкое бремя исторической греховности) при первой робкой попытке исправления пороков общественной жизни. Духовное растление в силу упадка христианской веры в человеческих сердцах Тютчев считал первопричиной настоящих и будущих социальных катастроф. Поэт-мыслитель писал:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры – но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..
Вот почему краеугольным камнем устойчивой русской жизни Тютчев признавал не материальные условия цивилизации, не богатство культурных форм, а крепость веры и нравственности народа, его верность Христу, воплощающему в Себе Божию Правду. Это убеждение поэт выразил в одном из самых прекрасных своих стихотворений:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа-
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит в красоте
Твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
В своем поэтическом творчестве Тютчев являет яркий пример своеобразного развития русской философской лирики. Он оригинально соединил духовно-космологическую интуицию всеобщей одушевленности природы с христианским чувством безусловной ценности и вечности личной души, ее сокровенной приобщенности к божественному Первоначалу. В отличие от материалистов и позитивистов, природа для поэта «не слепок, не бездушный лик – В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык». Вместе с тем в природе живут и бездушные, безличные, бесчеловечные стихии. Поэт исключительно остро чувствует их тотальное присутствие, проникающее человеческое существование, и поэтически ярко выражает их хаотическую динамику, обращаясь к их излюбленным символам (грозе, океанской бездне, звездному небу, ночным сновидениям). Перед могуществом первозданных космических сил человек забывает о своем высочайшем небесном происхождении, ощущает себя лишь «грёзою природы», а свою жизнь бессмысленной и бесполезной. По Тютчеву, и мир, и человек проникнуты борением враждующих начал света и мрака, созидания и разрушения, разума и хаоса. Мироощущение поэта глубоко онтологично. Оно насыщено, по выражению Добролюбова, «знойной страстностью и суровой энергией». И хотя подчас у Тютчева звучат пессимистические, скептические ноты, от большинства его стихотворений исходит жизненная энергия и христианская вера в высочайшее предназначение человеческой личности, в чудо вечной жизни. При всей двойственности нашей души, бьющейся на пороге двусмысленного бытия, являющейся жилицей двух миров, в ней живет Христос, и она всегда хранит внутреннюю готовность прильнуть к его ногам.
Чему бы жизнь нас не учила, – заключает Тютчев, –
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
И увядание земное
Цветов не тронет неземных,
И от полуденного зноя
Роса не высохнет на них.
И эта вера не обманет
Того, кто ею лишь живет,
Не все, что здесь цвело, увянет,
Не все, что было здесь уйдет! (…)
Н.В.Гоголь – выдающийся писатель и православный мыслитель. Огромная духовная проницательность, свойственная лучшим людям нашей культуры, давала возможность русским художникам (подобно ясновидящим старцам) ясно прозревать страшное будущее России, отпадающей от исконных религиозно-государственных устоев. Ответственность за сохранение веры и Отечества порой заставляла писателя решительно переоценить свое творчество, отринуться от сатиры и развлекательности ради служения религиозно-нравственным ценностям.
Сказанное в первую очередь касается Н.В.Гоголя (1809 -1852). В истории русской литературы Гоголь занимает исключительно важное место. Он принадлежал к старинному малороссийскому роду, родился в семье украинского писателя, рано потерял отца, был воспитан матерью, отличавшейся глубокой религиозностью, окончил Нежинский лицей и приехал в Петербург. Здесь он достиг блестящего успеха как литератор, сблизился с Пушкиным, Жуковским и другими известными писателями. В цикле повестей «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831-1832), в повестях «Тарас Бульба» (1835) и «Шинель» (1841), в комедии «Ревизор» (постановка на сцене Александринского театра в 1836 г.), в прозаической поэме «Мертвые души» (1842) он завершил дело Пушкина в области русской классической прозы. А именно, Гоголь утвердил ее на почве реализма, освободил от ложно-классических (вернее классицистских) и романтических влияний, наполнив русской духовностью и русской проблематикой. Можно сказать, что Гоголь явился «Пушкиным русской прозы». По словам А. Белого, «Весь размах лирики, данный ритмами, от которых себя отвлекает в прозе Пушкин, вложил Гоголь в прозу, заставляя вздрагивать, как струны, вытянутые свои строки… Гоголь… и волнует, и удивляет нас через сто лет; и это есть факт им осуществленной победы, граничащей с революцией нашей словесности»[11]. А. Белый обращает внимание на то, что Гоголь извлек из народного языка оттенки непередаваемой звучности и создал «язык языков», возвысившийся над местными и сословными языками, гибкий в оттенках и переходах от наречия к наречию. «И новый язык зажег жизнь в лучших наших прозаиках-классиках. Переродилось самое понятие “проза”; и русская литература заняла первое место в мировой» [12].
Но значение Гоголя в русской культуре далеко не исчерпывается его литературно-художественной деятельностью. Он сам не хотел остаться в истории русской культуры только литератором. Особенно тяготил Гоголя его сатирический дар, дар «аналитика человеческой пошлости», как он называл сам себя. Гоголь был духовно глубоким человеком, гораздо глубже своего литературного дарования. С 1836 г, когда ему было 27 лет, он переживает глубокое и страстное возвращение к религиозной жизни. Его глубоко волнуют метафизически темы человеческого бытия, судьба Руси и русской культуры, и потому он считает, что должен оставить людям нечто полезное для души, для спасения сокровенной России и для уразумения духовного смысла существования русского человека. Но при всем этом Гоголь не отрывается от культуры, а обращается к религии, чтобы найти в ней разрешение последних проблем культуры. Он сознает недостаточность чисто эстетического идеала для культурной деятельности и желает восполнить эстетический гуманизм религиозно-нравственным духом. Гоголь замечает опасности, ожидающие культуру на пути увлечения идеалом чистой красоты при забвении христианской нравственности и ответственности за духовное содержание творимого. (Это пророческое опасение, ибо в начале ХХ в. культ чистой красоты обернется убийством этики. К. Бальмонт скажет: «Ты хочешь убивать? Убей – Но не трусливо, торопливо Не в однорукости мгновенного порыва, Когда твой дух – слепых слепей! Коль хочешь убивать, убей – Как пишут музыку – красиво».) Гениально предвидев эту опасность, Гоголь испугался открывшейся перспективы и устремился предотвратить зловещее вырождение искусства своей горячей проповедью христианской ответственности художника. Он пришел к мысли о том, что теперь нельзя творить искусство для искусства, «нельзя повторять Пушкина». Искусству предстоят теперь другие дела – воодушевлять человечество в борьбе за христианское преображение мира.
Ради исполнения этой учительной миссии, Гоголь принимается за чтение книг духовного содержания, по богословию, истории Церкви, русской истории, делает выписки из творений святых Отцов и митрополита Филарета (Дроздова). По мудрой мысли С.Т.Аксакова, стремление к развитию в себе духовного человека привело Гоголя к такому высокому миросозерцанию, которое оказалось мало совместимо не только с обычным писательством, но и с телесной оболочкой человека. Литературным итогом этого напряженного саморазвития писателя стала знаменитая книга «Выбранные места из переписки с друзьями», опубликованная в начале 1847 года.
Названное сочинение представляет собою сложную и в деталях не бесспорную книгу. Но по своему пафосу, по руководящему автором духу – это выдающееся создание русской православной души. В основе его – тема православно-национальной специфики России и призвании русского культурного слоя. Руководствуясь христианским мировосприятием, Гоголь открывает книгу «Завещанием» и заканчивает главой «Светлое воскресение». Центральное место занимает глава 17 – «Прощение». Гоголь пишет в жанре обличения и проповеди. Он буквально вопиет о мертворожденности идей большей части образованного общества, о неведении ею Православия, быта и веры своего народа, ценности ее монархической традиции. Автор говорит о подлинном характере царской власти как о тайне, которая самому царю и русскому народу должна вполне раскрыться только в историческом будущем. Вместе с Пушкиным и Лермонтовым, более настойчиво, чем они, Гоголь пишет о необходимости любви подданных к царю и царя к подданным. Он наставляет интеллигенцию свято хранить религиозное, национальное и государственное предание, любовно преображать сложившуюся жизнь через духовное обновление векового церковного опыта. На взгляд писателя, такие русские народные качества, как смиренность, набожность, боязнь греха, душевное доверие царской власти, являются залогом устойчивого и мирного развития России, ее исконной культуры. Наоборот, бунтарство, рассудочность, ирония, по отношению к святыням веры и государственности, столь характерные для оппозиционной интеллигенции, являются признаками антикультурного и антиобщественного духа. В умственно образованном, но потерявшем духовно-душевную культуру обществе Гоголь видит рост эгоизма, углубление идейных распрей и в результате опасное накопление злобности. «Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованием выгнали злобу из мира, — сетует писатель, — злоба другою дорогою, с другого конца входит в мир, — дорогою ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду». По существу «уже одна чистая злоба воцарилась вместо ума», заключает он, и учит, что разум нужен, но недостаточен, для творческого стремления вперед. Этому может способствовать только мудрость, излучаемая Христом и являющаяся даром высшей благодати небесной. Глубоко свободное, личностное проведение во все сферы жизни света этой благодати – только оно способно, по убеждению Гоголя, послужить созиданию здорового частного и общественного бытия.
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» доминирует идея христианского служения всякого русского человека православно-церковным, национально-культурным и государственным задачам России. Для Гоголя представляются неразрывными православное, национальное и государственное начала русской жизни. Поэтому он выступает сразу и как православный проповедник, и как представитель национальной культуры, и как государственный человек, обращающийся к различным сословиям русского общества – к чиновным людям, к интеллигенции, к пастырям Церкви – с призывом сделать христианство живым началом строительства общественной и культурной жизни России. Этот призыв он обращает прежде всего к мирянам, говоря им: «Монастырь ваш – Россия! Облеките же себя умственно ризой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться к ней. Она зовет теперь сынов своих крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни». [13]
Русская Православная Церковь, на взгляд Гоголя, есть Церковь будущего, от нее зависит будущность христианства, ибо только она одна сохраняет истинный христианский дух. Наша Церковь долго таилась в стороне от жизни, но она призвана к жизни, ибо Западная Церковь не способна наполнить жизнь благодатным христианским духом. Гоголь со всей серьезностью проповедовал задачу построения христианского общества, богатого не материальными благами, а духовными силами.
«Выбранные места из переписки с друзьями» вызвали острую полемику в русском обществе. Отношение к книге было крайне неоднозначным. Отрицательно ее расценивали С.Т. и К.С. Аксаковы, найдя в ней ложную пропаганду, чуждую духу православия и напоминающую методы католицизма. В.Г. Белинский увидел в сочинении Гоголя проповедь религиозного суеверия, невежества и кнута.
Положительно к книге отнеслись А.С.Хомяков, И.С Аксаков, архимандрит Феодор (Бухарев). Последний дал наиболее полный анализ сочинения, увидев нем крайне актуальный призыв к единению Церкви и культуры.
Уравновешенный взгляд на сочинение Гоголя высказал свят. Игнатий Брянчанинов. Он заметил, что в книге смешались правда и ложь. К ложным моментам он относил страстность тона писателя и перевес душевного над духовным.
В общем и целом Гоголь не был правильно понять ни обществом, ни церковнослужителями. Первое увидело в его труде отказ от культуры, от литературного творчества и призыв подчиниться Церкви и государству. Последние – преувеличение роли мирских интересов и призыв к вмешательству Церкви в дела общественно-культурные и государственные.
Однако, вопреки широкому общественному отторжению «Выбранных мест из переписки с друзьями» во время их издания, названное сочинение играет исторически важную роль как документ русского культурного самосознания. В наши дни мы по иному смотрим на «Выбранные места…» и видим, что по своей искренности, глубокомыслию, пророческой дальновидности это одна из лучших книг Гоголя, без которой его творчество осталось бы незавершенным, его влияние на русскую культуру было бы не столь глубоко, а его творческая личность не была бы правильно понята.
По своему знаковому ценностно-мировоззренческому смыслу рассматриваемое сочинение следует отнести к ряду таких документов русского самосознания, как первое «философическое письмо» П.Я. Чаадаева, статья И.В.Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России», размышления Ф.М. Достоевского о России в «Дневнике писателя», сборник статей о русской интеллигенции «Вехи». Гоголь предвосхищает тревогу за судьбы России и русской культуры, характерные для «Вех». Эта тема находит продолжение в письме Гоголя «Страхи и ужасы России», где он видит спасение страны от революционной катастрофы на путях обретения христианской мудрости, которая иссякла в западноевропейском мире.
Высоко оценивая стремление великого писателя преобразить христианским духом отходящую от православной традиции жизнь России, историк русской философии о. Василий Зеньковский именует Гоголя пророком православной культуры, звавшим строить культуру на «просторе» свободного обращения ко Христу. Зеньковский отмечает, что Гоголь чужд враждебности к Западу. Он видит его религиозную неправду и потому обнаруживает трагическую безысходность западной жизни не вследствие иссякания творческих сил, а в следствие религиозного одичания.
Гоголь во многом сомневался и в то же время горячо верил в возможность духовного обновления мира из православной России, ибо видел высокую способность русского народа служить духовным ценностям и сознавал чуждость русского духа буржуазному началу, поработившему западную цивилизацию. Великий русский писатель был принципиальным противником власти денег над человеческим бытием, обличая буржуазный дух в «Мертвых душах». Очень актуально звучит сегодня обличение им ложных ценностей, потребностей и жизненных целей «денежного человека» наживающего иллюзорный капитал на несчастьях народа, на росте количества смертей и могил. Думается, мы не ошибемся, если заключим, что с точки зрения Гоголя не только «дутый» капитал Чичикова, но и всякий денежный капитал есть ложная ценность в свете истинно-духовных целей человеческой жизни.
[1] По требованию цензора, Пушкин вынужден был заменить этот первоначальный текст иной концовкой, с которой стих обычно публикуется:
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует:
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
[2] Царь сдержал обещание позаботиться о семье поэта. Николай Павлович оплатил все долги Пушкина (свыше 120 тыс. руб.). Заложенное имение отца Пушкина царь освободил от долга. Вдове и дочерям по замужество Николай I назначил пенсию, сыновей произвел в пажи и на воспитание каждого выделили по 15000 руб. по вступлению в службу. Государь издал сочинения Пушкина за казенный счет в пользу вдовы и детей. Кроме того, он выплатил единовременное пособие вдове в 10 тыс. руб. (См.: Сюзанна Масси. Страна жар-птицы: Краса былой России. СПб.: Сатис, 2000. С. 257.)
[3] Анастасий, митр. Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви. 2-е изд. М.п. «Инга», С. 61.
[4] Тургенев И.С. Открытие памятника А.С.Пушкину в Москве. Статьи и воспоминания. М.: Современник, 1981.С.137.
[5] Катков М.Н. Пушкин // Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века. М.: Искусство, 1982.С. 399.
[6] Анненский И. Эстетика мертвых душ. Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 228.
[7] Казин А.Л. Философия искусства в русской и европейской духовной традиции. СПб.: Алетейя, 200. С.163.
[8] «Первый поэт России, – по мнению Игоря Дудинского, – идеальный экземпляр творца, лишенного малейших зачатков, проблеска мифотворчества, эталон интеллектуальной двумерности… Реализм – это культ “человеческого”, кружение по плоскости, запрет на эзотерическое и герметическое, отсутсвие откровений. Пушкин – непревзойденная квинтэссенция реализма, в том числе и наиболее жутковатой его разновидности – “социалистического”.
За Пушкиным не числится ни одного открытия – ни метафизическорго, ни интеллектуального, ни даже поэтического. Чуткое вслушивание во все подряд позволяло ему вдохновляться ежедневно, ежеминутно. Его волновала любая близлежащая мелочь, на которую он откликался как истинный метр реализма – без тени иронии.
Пушкин – классический образец творца, одержимого манией доступности решительно всем… Жесткая самоцензура не позволила ему хотя бы однажды вызвать недоумение современников…
Ориентация на “пушкинское начало” – умышленное бегство от мифотворчества, причина измельчания и вырождения некогда золотой ситуации» (Дудинский И. «Творцы» и мифотворцы // Имперский державный анархизм. Париж, 1889. С.233-234).
1 См.: Сергеев Сергей. “Странная любовь” // Русский Вестник. 1991. № 27.- С.16.
[9] Тургенев И.С. Статьи и воспоминания. М.: Современник, 1981.С. 206.
[10] И.С.Аксаков. Федор Иванович Тютчев // Русский вестник. 1993. № 44-46. С. 15.
[11] Гоголь Н.В. Избранные сочинения .(Библиотека учителя). М.: Худ. Лит., 1987. С. 674.
[12] Там же. С. 675.
[13] Гоголь Н.В. Выбранные места их переписки с друзьями. М.: Советская Россия, 1990. С. 131.