Возрождение Державы информационно аналитический портал
Катастрофическое крушение традиционной России в итоге февральского и октябрьского переворотов, осуществленных под руководством интеллигенции, ввергнувшей страну в хаос кровопролитной гражданской войны, не могло не повлечь острой самокритики в сфере русского культурного самознания. Начало ей положили хлесткие суждения В. В. Розанова, опубликованные в течение ноября 1917 — октября 1918 г. в форме десяти выпусков под названием “Апокалипсис нашего времени”. Судя по материалам из архива Розанова, этот оригинальнейший русский писатель был настолько глубоко потрясен государственной катастрофой, что начал поворот к древнему, нехристианскому Востоку, который всегда его волновал, отворачиваясь от славянофильства и от Европы. «Теперь, когда славянофильство в его чаяниях так ужасно, так безумно провалилось, мы должны выходить «на берег Евфрата» и вообще искать «еще пастбищ для души», — писал Розанов одному из своих знакомых. Октябрьские события полностью лишили Розанова веры в спасение России. Мысль, что нет уже на Руси царя, отзывался он в частном письме, что царь в Тобольске, в ссылке, в заключении, охватило тоской душу. «Я знаю. Что правление было ужасно, и ни в чем не оправдываю его. Но я люблю и хочу любить Его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без царя не выживет… Страшно подумать: но я не хочу такой России, и она окаянна для меня. Для меня «социал-демократическая Россия» — проклята» [1] .
В родившемся из таких настроений «Апокалипсисе нашего времени» Розанов констатировал:
“Русь слиняла в два дня: Самое большое — в три. Даже «Новое время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей”.
Переход в социализм-атеизм совершился у мужиков и солдат до того легко, точно они “в баню сходили” и окатились новой водой. И это действительность, а не дикий кошмар. Имя ей — нигилизм, “которым давно окрестил себя русский человек, или, вернее — имя, в которое он раскрестился”.
Видя, что народ, дворянство, купцы, «народные представители» и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали, царь «написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно» .
Мы, русские, умираем от неуважения себя, подчеркивал писатель, и на самом деле не достойны уважения. Мы, имел в виду он образованный пишущий слой, живя в большом царстве, при трудолюбивом, смышленом и покорном народе, ничему практическому не сумели его научить, все свое литературное творчество сведя к каким-то ахам и вздохам. “По содержанию литература русская есть такая мерзость бесстыдства и наглости — как ни единая литература”. Вечно надсмехавшаяся над всем служилым, государственным, военным, она-то и взрастила Приказ №1 и своим расслабляющим духом подготовила Россию к самоубийству. “Из слагающих «разложителей» России нет ни одного не литературного происхождения,” — заключал Розанов.
В отличие от Розанова, подавляющая часть интеллигенция восторженно приняла февральский переворот. Но Октябрь 1917 вызвал глубокий раскол в ее среде. Например, И. Бунин с гневом и возмущением отвернулся от Октября, обличая своих недавних приятелей Луначарского и Горького как пособников развернувшегося насилия, В. Короленко постоянно писал письма Луначарскому, заступаясь за гонимых интеллигентов и обличая варварство чекистов. Даже революционный «буревестник» Горький поднял голос протеста против большевистского террора и в газете «Новая жизнь» в 1917-1918 гг. поместил целую серию обличительных заметок.
С большой силой выразилось неприятие большевизма в пореволюционной поэзии Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941). Уже после февральского переворота в ее стихах ощущается отчуждение от происходящего, тоска по старой православной и монархической России. 2 марта 1917 г. Цветаева говорит:
Над церковкой — голубые облака,
Крик вороний…
И проходят — цвета пепла и песка —
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!
Нету лиц у них и нет имен, —
Песен нету!
Заблудился ты, кремлевский звон,
В этом ветреном лесу знамен.
Помолись, Москва, ложись, Москва,
на вечный сон!
4 апреля 1917 г., на третий день Пасхи, предчувствуя трагическую гибель царского сына, поэтесса взывает к православной России, с призывом молиться за царевича.
За Отрока — за Голубя — за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись церковная Россия!
Очи ангельские вытри,
Вспомяни, как пал на плиты
Голубь углицкий — Димитрий.
Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него — любовной благодати?
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка — Алексия!
После начала гражданской войны Цветаева пишет стихотворный цикл «Лебединый стан», посвященной Белой гвардии. Поэтесса совершенно чужда политическому восприятию борьбы белых и какому-либо влиянию распространенной среди руководителей белого движения либерально-демократической идеологии. Цветаева рассматривает вооруженную борьбу, ведущуюся с большевиками, как Божье дело, как дело чести, верности и служения русских людей высоким православно-монархическим заветам старой России. Об этом свидетельствуют следующие стихотворения из названного цикла:
Дон
1
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу — грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое — в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира — последний сон:
Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.
2
Кто уцелел — умрет,
кто мертв — воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
— Где были вы? —
Вопрос как громом грянет
Ответ как громом грянет: — На Дону!
Что делали? — Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
————
Это просто, как кровь и пот:
Царь — народу, царю — народ.
Это ясно, как тайна двух:
Двое рядом, а третий — Дух.
Царь с небес на престол взведен:
Это чисто, как снег и сон.
Царь опять на престол взойдет —
Это свято, как кровь и пот.
Однако Октябрь нашел среди интеллигенции не только неприятелей, но и целый ряд сочувствующих. М.Агурский, в своем исследовании «Идеология национал-большевизма», показывает, что часть поэтов, писателей, политических идеологов увидела в победе большевиков пролог к реализации всемирной, самобытной миссии России. В частности, авторы сборника «Скифы», вышедшего в конце 1917 — начале 1918 г., приветствовали революцию большевиков как русское антизападное мессианское движение, проникнутое религиозным духом. Редакторами сборника были идеологи левых эсеров Иванов-Разумник и Мстиславский, а также поэт Андрей Белый. Вокруг этой группы объединились Александр Блок, Сергей Есенин, Николай Клюев, Алексей Ремизов, Евгений Замятин и другие. В программной статье Иванов-Разумник отмечал, что после отрицания православия и свержения самодержавия движущей силой истории России остается русская народность. Народность пребудет вечно, никакие иноземные формы жизни ее не искоренят. Революция большевиков имеет национальный характер. Она опирается на модель переворота, данную Петром Великим. Русская революция призвана перевернуть мир. Русские — молодой, дикий народ — скифы, которые возобладают над дряхлым Западом. Да, на Руси крутит огненный вихрь, писал Иванов-Разумник, — в вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад, но вихрь этот приносит и весенние семена. «Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернет весь мир» .
Известный поэт Клюев приветствовал революцию как созидающее начало. В конце 1917 г. он провозглашал:
Мы рать крестоносцев.
На пупе земном
Возвигнем стобашенный, пламенный дом:
Китай и Европа, Север и юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг
Чтоб Бездну с Зенитом в одно сочетать
Им Бог — восприемник, Россия же мать.
Клюев видел под покровом революционной России старинную Русь, тоскующую по правде: «Уму республика, а сердцу матерь Русь…Уму республика, а сердцу Китеж-град».
Есенин также симпатизировал революции из мистических и национально-патриотических соображений. Поэт жаждал высшей социальной правды, видел в пореволюционной России источник всемирного духовного возрождения и грозил Америке, которая олицетворяла для него все нерусское, бездушно-рассудочное. Не случайно Есенин стремился отделить русские революционно-мистические идеалы от враждебного русским национальным началам еврейского революционного элемента. В поэме «Страна негодяев» он создает негативный образ еврея-комиссара Чекистова, приехавшего в Россию делать революцию из Веймара. Чекистов смотрит на русских как на дикарей, требующих насильственного укрощения.
Поэт Андрей Белый принял революцию сразу и до самой смерти в 1934 г. оставался ей верен. Октябрь Белый встретил как мировую мистерию поэмой «Христос воскресе». В подробном же ключе отнесся к победе большевиков и самый значительный поэт, поддержавший новый режим, — Александр Блок. В январе 1918 Блок пишет статью «Интеллигенция и революция», где, со «скифским» пафосом народности, почвы и вихря, говорит о величии революционного переворота и о трусости, мелочности переживаний отличающих отношение интеллигентского слоя к этому великому перевороту. В том же месяце поэт создает стихотворение «Скифы» и поэму «Двенадцать». В первом произведении Блок противопоставляет пореволюционную Россию Западу как молодую, полную сил Скифию. Во втором — делает попытку связать пролетарскую революцию с христианскими идеалами, и впереди отряда красноармейцев помещает Христа — символ Правды, несущего красный флаг.
Интересное и сложное отражение проблема революции нашла в поэтическом творчестве Максимилиана Волошина. Волошин видит и преступность, и грандиозность революционного катаклизма, и его русские народно-психологические основания. Над картиной великого исторического потрясения в стихах и поэмах поэта доминирует интуиция метафизической целостности России как феномена православной духовности. Поэтому и в революции для него открываются черты традиционно-русской драмы напряженного, страстного поиска правды на грешной земле, драмы творчества и греха.
Большевистская революционность, на взгляд Волошина, проявляет глубинную потребность русского духа в преображении жизни с точки зрения неких идеальных целей человеческого существования. При этом и в большевизме, и в февральско-мартовском перевороте он видит вкрапления нерусских идей и духовных сил, усугубляющих наши исторические пороки. В стихотворении «Москва» (март 1917) поэт отчужденно говорит о тяжелой поступи революционной черной толпы, возносящей «неподобные», «нерусские» слова и предвещающей кровавые, страшные события. В другом стихе этого же периода, «Святая Русь», Волошин видит Россию как раздольную полупьяную-полуюродивую страну. Он сожалеет о том, что она променяла царскую красу, державное величие на разбойно-анархическую волю, «соловьиный посвист да острог», но отказывается осуждать иррациональные исторические пути России.
Быть Царёвой ты не захотела —
Уж такое подвернулось дело:
Враг шептал: развей да расточи,
Ты отдай казну свою богатым,
Власть — холопам, силу — супостатам,
Смердам — честь, изменникам — ключи.
Поддалась лихому подговору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.
Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя,-
Ты — бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!
Вместе с тем Волошин резко осуждает миросозерцание предреволюционного общества, характерное для него превознесение ходульных идей права, демократии, свободы над глубинными духовно-национальными началами и интересами Отечества. Он видит в этом превознесении предпосылку государственного краха России и ожидает Господней кары на русский народ за грех предательства Родины.
С Россией кончено… На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, монгол с востока.
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
В процессе дальнейшего поэтического осмысления революции у Волошина усиливается интуиция сокровенной целостности судьбы России, ее христианского духовного предназначения. В стихотворении «Родина» (1918) поэт говорит, что «еще безумит хмель свободы Твои взметенные народы И не окончена борьба,- Но ты уж знаешь в просветленьи, что правда Славии — в смиреньи, В непротивлении раба.» Христианское призвание России, по Волошину, — в смиренном приятии своего крестного пути и своих таинственных исторических судеб, с которых не допустят сойти «сторожевые Херувимы».
В 1924 г. появляется поэма Волошина «Россия», в которой содержится целая концепция духовно-национального единства русской истории. Поэт окидывает обобщающим взором многовековую историю своей страны и обнаруживает в ней полюса святости и кощунства, добродушия и жестокости, самобытной творческой дерзновенности и глупого поклонения «заморским болванам». Но за этими раскалывающими русское бытие полюсами Волошин видит два глубоко скрытых начала единства многовековой судьбы России: дух русской истории и природу русской души. Дух истории — безликий и глухой, действует помимо нашей воли, обусловливая единство исторически поступков православных и атеистов, монархистов и победивших революционеров.
Грядущее — извечный сон корней.
Во время революций водоверти
Со дна времен взмывают старый ил,
И новизны рыгают стариною.
Мы не вольны в наследии отцов,
И вопреки бичам идеологий
Колеса вязнут в старой колее:
Неверы очищают православье
Гоненьями и вскрытием мощей.
Большевики отстраивают зданья
На цоколях разбитого Кремля.
Социалисты разлагают рати,
Чтоб год спустя опять собрать в кулак.
Второй фактор наших национальных исторических судеб — природа русской души, понимается Волошиным как предпосылка и порывисто-революционного характера отечественной истории, и наличия периодов устойчивого, государственно-авторитарного существования.
У нас в душе некошенные степи,
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами — Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии — все творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны — машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя,-
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда — тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
С поэтическими мыслями М.Волошина перекликались суждения о природе русской революции, высказанные группой видных отечественных философов в сборнике «Из глубины». Инициатором этого начинания явился П.Б.Струве. Его идею поддержали четверо участников широко известного собрания статей о русской интеллигенции «Вехи» (Бердяев, Булгаков, Изгоев, Франк), к которым присоединились Вяч. Иванов, С.Котляревский, В.Муравьев, П.Новгородцев, И.Покровский и С.Аскольдов. Сборник был набран в 1918 г., но после покушения на Ленина легально не мог быть выпущен. Только в 1921, он был отпечатан и пущен в продажу, распространившись в Москве среди немногочисленных читателей.
Исходная точка зрения авторов сборника была тесно связана с веховской позицией. В предисловии издателя Струве писал о том, что «Вехи» были призывом и предостережением, робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая обозначилась в 1905-1907 гг. и разразилась в 1917. Участники «Из глубины» подчеркивали, что неспособность интеллигенции понять и учесть критику «Вех» привела к политической катастрофе. Но задача, поставленная «Вехами» перед образованным слоем остается. Интеллигенции необходимо вернуться к религиозным основаниям культуры, преодолеть дух безбожия, нигилизма, анархизма, национальной беспочвенности. Только при этом условии большевизм и отрицательные последствия революции могут быть культурно, творчески преодолены.
В отличие от «Вех», очередной сборник статей отечественных философов обращал большее внимание на ценности государства и национального самосознания в деле оздоровлении русской жизни. Именно в слабости национального культурного развития и нигилистическом отношении к исторической государственности ряд авторов видел главную причину буйства разрушительных стихий в отечественной истории. Так С.А.Аскольдов отмечал, что неразвитость среднего, гуманистического начала русской души — начала независимой от религии науки, этики, искусства, общественности и техники — привела к поляризации и столкновению в народной душевной стихии святого и звериного. Струве полагал, что русская революция — результат слабости национального сознания в народе и интеллигенции, а также отщепенчества последней от государства. Во имя классовой борьбы интеллигенция разрушила русское государство, которое возможно воссоздать теперь лишь под знаменем национальной идеи. По мнению Струве, только святыни веры и Отечества смогут спасти русский народ и Россию от последствий революции. В подобном же ключе мыслил и С.Л.Франк. Он видел идеал будущей России в мечте славянофилов об органическом развитии духовной и общественной культуры из глубоких исторических корней всенародного религиозного мировоззрения, тесно сочетающего нацию, Церковь и государственность.
В этих признаниях со стороны русской интеллигенции, далеко отстоявшей в предреволюционные годы от национально-патриотического движения, правды православно-национальных идей можно увидеть определенный, но исторически запоздалый сдвиг пореволюционного интеллигентского сознания в сторону исконных ценностей традиционной России.
[1] Розанов В.В. О себе и жизни своей.- М.: Моск. рабочий, 1990. С. 785.