Возрождение Державы информационно аналитический портал
Февральская революция, приведшая к низложению царствующей династии и провозглашению России республикой, была предназначена, по замыслу ее творцов, упразднить двусмысленность петербургской системы и окончательно утвердить в стране принципы западной буржуазной цивилизации. Равняясь на западные демократии, вместе с которыми Российская империя вступила в войну против германской и австрийской монархий, Временное правительство стало радикальным продолжателем европеизаторской политики Петербурга. Февральский переворот, следовательно, сам по себе представлял сравнительно поверхностное явление. “Февралисты” стремились лишь поставить последнюю точку в конце процесса европеизации страны. Они намеревались юридически легализовать практически существовавшее верховенство западнического слоя, посредством ликвидации православного самодержавия, отчасти сдерживающего амбиции либеральной интеллигенции, экономический эгоизм буржуазных классов и воплощающего русскую историческую традицию. Поэтому февральские вожди инстинктивно отталкивались от Москвы и не думали о перемене столицы. Далеко не случайно дальновидное предложение П. Н. Милюкова переместить политический центр из стремительно левеющего Питера в Москву и, заняв Кремль, поднять над страной консолидирующее знамя монархии, было отвергнуто подавляющим большинством “февралистов”, убедивших великого князя Михаила Александровича отказаться от престола. Наоборот, большевистский режим, при всей своей антитрадиционной идеологической заостренности, столь инстинктивно быстро отрекся от Петрограда — этой священной для революционеров “колыбели трех революций”, что такая поспешность озадачила целый ряд самых видных большевиков. Новые интернационал-социалистические руководители России уже 12 марта 1918 г. (год спустя после февраля и четыре с половиной месяца после Октября) перебазировались в Московский Кремль, не удосужившись довести до сознания, как это они оказались среди православных соборов и реликвий самодержавия.
Интересно заметить, что против переезда новой власти в первопрестольную была настроена большая часть коммунистических вождей. Но, как вспоминает Троцкий, почти всеобщая оппозиция Москве во главе с Зиновьевым не сумела ничего изменить. Ленин, аргументируя необходимость смены столицы военно-стратегическими соображениями, убедил большинство ЦК в целесообразности перебраться в Кремль. Однако даже озабоченные текущими политическими делами лидеры большевизма не могли подсознательно не чувствовать какой-то более глубокий исторический смысл произошедшего. В данной связи уместно привести объемную цитату из воспоминаний Троцкого, который остро воспринял, но не довел тогда до ясного исторического понимания парадокс случившейся перемены столицы, предвосхитивший весь парадоксальный культурно-исторический характер Великой русской революции и отчасти плачевную судьбу самого Троцкого.
“Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом… Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур удивляло и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского дворца, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: “порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?” Но в нас не было ничего гамлетического. Даже при обсуждении более важных вопросов Ленин нередко отпускал ораторам всего по две минуты. Размышлять о противоречиях развития запоздалой страны можно было, пожалуй, минуту-полторы, когда мчишься по касательной к кремлевскому прошлому с заседания на заседание, но не более того.
…Московский период стал вторично в русской истории периодом собирания государства и создания органов управления им. Теперь уже Ленин нетерпеливо, иронически, иногда прямо издевательски отмахивался от тех, которые продолжали отвечать на все вопросы общими пропагандистскими формулами. “Да, что вы батенька, в Смольном что ли?” наскакивал Ленин, сочетая свирепость с добродушием. “Совершеннейший Смольный, — перебивал он оратора, говорившего невпопад, — опомнитесь, пожалуйста, мы уже не в Смольном, мы вперед ушли” [1] .
Сегодня совершенно ясно, что перемена политического центра нового государства была сопряжена с общим усилением принципа самобытности в социальном развитии России и нарастанием ее оппозиции западному миру. Культурно-историческая суть почувствованного Троцким парадокса состояла в том, что страна, идеологически вестернизируемая и социально-экономически перестраиваемая в свете заветов европейского Просвещения, атеистического гуманизма, материализма, социализма все более противопоставлялась буржуазному Западу, как социально превосходящая его первая на земном шаре социалистическая республика. В качестве таковой, Советская Россия круто поворачивалась на Восток, к зависимому от Европы колониальному и полуколониальному миру, который начинал видеть в русском советском человеке своего защитника и освободителя от планетарной западной экспансии.
Осмысление ряда обнаруживающихся идеологических и социальных парадоксов, содержит ключ к пониманию собственной сути Октябрьской революции и ее роли в развитии русской цивилизации. Возможность же всякого социально-культурного парадокса объясняется сочетанием разнохарактерных и разнонаправленных общественно-духовных сил, в процессе сложного противоборства порождающих данное историческое явление, не соответствующее типу ни одной своей первородной силы. Так и в случае русской революции произошла взаимная борьба целой группы социально-культурных факторов, приведшая к утверждению в России своеобразного общественного устройства, отличного как от первоначальных намерений антитрадиционно настроенных интернационалистов-большевиков, так и от базовых характеристик традиционно-русской цивилизации.
Следует ясно видеть, что революционное потрясение России в значительной мере явилось ее стихийным самоопределением в ответ на военное воздействие общеевропейских событий. О перспективе этого самоопределения говорил С.Н. Булгаков еще до революции. “Необходимо глубоко проникнуться сознанием духовной связности и некоторого единства этой новоевропейской цивилизации, — писал Булгаков, — и ее духа, чтобы в ныне совершающемся ощутить не просто войну, отличающуюся лишь небывалой обширностью своего театра и кровопролитностью, но и кризис новой истории, и неудачу дела новоевропейской цивилизации. Ее творческое начало есть, конечно, дух европейского человечества, как он определился в своем отрыве от мистического центра, в отходе от Церкви и общей секуляризации, рационализации, механизировании жизни: внерелигиозный гуманизм и иссушивший, обеднивший и обмирщивший христианство протестантизм суть два основных русла для этого духовного потока, который становится все более могучим по мере удаления от первоначальных истоков” [2] . В порожденной Европой войне, продолжал мыслитель, Россия защищает Европу от Европы. Но во имя чего? Ответ на этот вопрос зависит от самоопределения России. “Доселе Россия усиленно европеизировалась и в хорошем, и в плохом смысле, однако, она все-таки духовно не усвоила еще того новоевропейского облика, преимущественным носителем которого ныне является германство. Она еще остается девой, которая вольна совершить выбор и произнести обеты, и это мистическое решение, это ее самоопределение будет безмерно по своим историческим последствиям, ибо от него зависит, превратится ли грядущая эпоха истории в торжественный ее эпилог или же духовный развал. Россия не участвовала активно в грехе новоевропеизма, она только заражалась им” [3] .
Октябрьская революция стала своего рода ”аллергической” реакцией российского социально-культурного организма как на капиталистическую вестернизацию страны, так и на всемирную военно-политическую активность западной цивилизации. Революция обострила традиционно-русскую антипатию к Европе, породившей мировую войну и вовлекшей в нее Россию. Если вспомнить, что даже на самом Западе под влиянием той огромной военной катастрофы появились крайне самокритичные настроения, выразившиеся, в частности, у О. Шпенглера в книге “Закат Европы”, то антизападные чувства в русской среде должны были стать влиятельным историческим фактором, предопределив характер пореволюционной идеологии и государственности. Проевропейская, буржуазно-демократическая политика Временного правительства, идея войны до победного конца, официальный “февралистский флаг” антибольшевистских армий, отчасти смыкавшихся с иностранной интервенцией, — все это обрекало на поражение либералов, демократов, “белых”. Противозападный, антибуржуазный и коллективистский пафос большевиков способствовал победе “красных”. По иронии истории, простодушно-общинная, православием воспитанная народная Россия, лишенная либеральными демократами удерживающего русского царя и подпавшая под руководство глубоко чуждых национальной духовной традиции интернационал-социалистов, в упор столкнулась и разгромила в ходе гражданской войны Россию дворянско-буржуазную, интеллигентско-европеизированную. Столь катастрофичным образом вновь заявила о себе принципиальная культурно-историческая самобытность страны, не нашедшая положительного, социально-сознательного воплощения в петербургский период. В силу порабощенности русской интеллигенции европоцентристскими идеями изначальная специфика отечественной цивилизации проложила себе историческую дорогу варварским стихийным путем. Петербургская система, упорно ведшая страну к интеграции с Европой, рухнула. И стихийный социальный бунт, разразившийся на огромной евроазиатской территории, стал по общественно-культурной направленности бунтом против европейской цивилизации в России и владычества Европы в мировых масштабах[4].
В национально-историческом смысле октябрьский переворот отрицательно завершил кризис русского самосознания, выведя отечественную цивилизацию из “симфонии” с ослабевшими и переставшими социально служить защите самобытности страны традиционными воззрениями и институтами. Октябрь 1917 положил начало воплощению цивилизационной особенности России в некие суррогаты традиционных форм.
Судя же с более широкой духовно-культурной точки зрения, Великая русская революция замкнула целый исторический цикл, начатый Великой французской революцией. А именно, развив якобинское наследие на базе марксизма и русского нигилистического освобожденчества до самых крайних тоталитарных форм, российский интернационал-социализм показал всему миру какими пагубными социальными последствиями чреваты европейские принципы атеистического гуманизма, рационализма, демократизма и как легко они вырождаются в античеловеческую материалистическую лжерелигию. Вместе с тем, своеобразно трансформировав западное революционное наследие и обратив его против самого Запада, большевики обнаружили, что никакие глобальные антиправославные и антирусские силы не способны окончательно сломить самобытные начала нашей страны-цивилизации, что западный мир, борясь с Россией, угрожает не только благу последней, но и самому себе. Говоря словами Вальтера Шубарта, с большевистской революции начинается расплата Европы за французскую, чьим результатом стали деяния большевиков. Хотя они стремились сделать Россию европейско-марксистской, в конце концов получилась лишь Россия, очищенная от Европы.
[1] Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. Т. 2. Книга. М., 1990. С. 74-75, 79.
[2] Булгаков С. Русские думы // Русская мысль. 1914. Кн. XII. С. 110-111.
[3] Там же. С. 113-114.
[4] Глобальную антизападную суть русской революции вождь Октября сознавал достаточно ясно. В мышлении Ленина победа мирового социализма связывалась с вооруженной борьбой Советской России и революционизированного Востока (прежде всего Индии и Китая) против контрреволюционного империалистического Запада.( Ленин В. И. О нашей революции. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 379.)