Юрий Булычев «Радикализация революционного движения при Александре 2-м»

После восстания декабристов до 60-х годов XIX в. революционные кружки интеллигенции и учащейся молодежи практически не угрожали государственной власти. В царствование Николая Первого преобладало патриархальное отношение между обществом и царем, когда последний, подобно своему брату Александру, свободно гулявшему по Невскому проспекту и раскланивавшемуся со знакомыми, мог позволить себе прогулки по Петербургу и появление в общественных местах практически без охраны [1]. Так же Александр II, будучи наследником-цесаревичем, вдвоем со своим педагогом К.К.Мердером в частном порядке посещал бедные дома жителей окраин столицы, оказывая им посильную помощь. Но 4 апреля 1866 г. возле Летнего сада произошло первое покушения на жизнь царя со стороны революционного кружковца Каракозова. Символично, что государя спас костромской крестьянин Осип Иванович Комиссаров, толкнувший злоумышленника, когда тот уже приготовился выстрелить из револьвера. В 1867 г. поляк Березовский совершил покушение на русского императора во время всемирной выставки в Париже. 24 января 1878 г. В.И.Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова (впоследствии она была оправдана судом). В феврале-мае в Киеве один революционер (Осинский) стрелял в прокурора Котляревского, а другой (Попко) убил жандармского офицера Гейкина. 4 августа того же 1878 г. в столице Кравчинкий-Степняк заколол кинжалом шефа жандармов Мезенцева. 2 апреля 1879 г. очередное неудачное покушение на царя совершил революционер Соловьев. В этом же году близ Москвы был взорван железнодорожный путь в месте, где должен был пройти царский поезд. В 1880 г. в здании зимнего дворца террорист Халтурин взорвал столовую, за минуту до выхода царской семьи к обеду. Наконец, в марте 1881 г. государь был убит.

То, что Россия вступила в период активного противоборства сил революции и правопорядка именно в период либеральных реформ, имело свои объективные основания. Во-первых, сам факт такого рода реформ был в глазах революционеров политической уступкой верховной власти обществу и, следовательно, свидетельством исторической правоты всех радикальных «служителей прогресса». Возникала революционная надежда, что теперь можно добиться более глубоких перемен, вплоть до настоящего социального переворота, если отобрать инициативу у власти и взять дело преобразований в свои руки. Для этого перехвата инициативы и был развязан террор, острием своим направленный против Государя. Организаторы цареубийства из подпольной группировки «Земля и воля» первоначально планировали его для того, чтобы заставить власть отказаться от реформ, ввести военное положение и дискредитировать себя в глазах общества репрессиями. Тем самым, посредством общего обострения политической ситуации, заговорщики стремились поставить страну на грань революционного переворота.

Наиболее полное воплощение террористической тактики осуществила партия «Народная воля», сделавшая цареубийство свой главной задачей. Практически это была не партия, а маленькая группа подпольщиков, насчитывавшая в начале своей деятельности 28 человек, а потом и того меньше. Но упорная борьба этой кучки террористов-фанатиков с правительством находила довольно широкое сочувствие в среде либеральной интеллигенции. Судя по мемуарам многих свидетелей охоты революционеров на государя, даже вполне умеренные либералы оживленно встречали известия о травле царя террористами, радостно передавая друг другу последние новости противоборства преступных подпольщиков и законной власти, злорадствуя по поводу просчетов правительства и сочиняя циничные анекдоты в связи с его успехами.

Все это свидетельствовало об углублении хронических недугов русского образованного общества, о нравственном недостоинстве его и крайне малой способности ответственно, на благо народа и государства, воспользоваться плодами гражданской свободы, предоставляемой верховной властью.

В 1860-1870-е годы происходит вырождение революционного народничества в крайний революционный нигилизм, который логически объясняется консервативностью русского крестьянства и разочарованием революционеров в русском народе, как народе революционном. В условиях такой разочарованности народничество (с присущими ему элементами национального патриотизма, нравственного уважения самобытной правды крестьянской жизни, верой в особенный русский путь к лучшему социальному строю) уже не соответствовало требованиям революционного вероисповедания. И последнее начало искать себе иную идеологию, окончательно враждебную всему более-менее национальному, нравственно обоснованному, традиционному и органичному.

По мере развития нигилистической (то есть отрицающей все традиционные ценности религии, нравственности, национальности) стихии в разночинском слое, критика народничества развертывается с крайне радикальных позиций. «Освободительное движение» приобретает все более беспочвенный, абстрактно-идеологический характер. Органами нового движения становятся журналы Н.Г. Чернышевского «Современник» и Г.Е.Благосветлова «Русское слово». У внутренне черствого, рассудочного Чернышевского, при вере в общину и возможность крестьянского социализма, испаряется живая сочувственная причастность к народному бытию, как корневой системе русского национального организма. «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы», — таков приговор традиционной России, вынесенный Чернышевским с точки зрения безусловной ценности социальной революции. У публицистов «Русского слова» подвергается отрицанию уже и народническая приверженность общинным традициям. Разочарование в революционных способностях крестьянства заставляет одного из ведущих авторов этого наипередового журнала – Варфоломея Зайцева – писать о необходимости для прогрессивной интеллигенции энергично действовать против народа, потому что он «не может по неразвитию поступать сообразно со своими выгодами». Как замечает исследователь идеологии «Русского слова», идею общины, объединяющей людей на основе интуитивного «артельного духа» русских крестьян, крайне левые публицисты заменили идеей «промышленно-экономической ассоциации», в основе которой лежит высокая сознательность ее членов [2] . То есть эволюция русской революционной мысли повела своих сторонников к замене народнического идеала органически-национальной общинности искусственным коллективизмом интернационал-социалистов — прямых предшественников большевиков.

Нет ничего странного, что увлекаясь коллективистской мечтой, никак не связанной с реальным окружающим обществом, авторы «Русского слова» проявляли крайний критический индивидуализм в отношении всех общезначимых социально-культурных устоев. Они даже могли позволить себе быть свободными от критики, а, приняв вместе с деятелями «Современника» название «свистуны», просто освистывать и осмеивать все вокруг. «…Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть», — учил своих молодых последователей Писарев. Процесс освобождения человека от всего устоявшегося и освященного веками приобретает у него самодовлеющую ценность, литература же получает смысл служебного средства тотального раскрепощения личности «от тех разнообразных стеснений, которые налагают на нее робость собственной мысли, предрассудки касты, авторитет предания, стремление к общему благу и весь тот отживший хлам, который мешает живому человеку свободно дышать и развиваться во все стороны».

Недостаток глубоких духовных познаний, убогий идеологический догматизм, питающий крайнюю фанатичность нигилистов-революционеров, породили два классических типа леворадикального интеллигента: литературного критика и профессионального революционера.

Первый тип сложился в окололитературной среде журналистов, газетчиков, кружковых публицистов. Используя обсуждение художественных произведений для высказывания каких-либо обличительных идей, кружковые публицисты адресовали статьи не столько зрелому и серьезному читателю, сколько учащейся молодежи. И сами выдающиеся левые критики были молодыми. Белинский умер в 37 лет, Добролюбов в 25, Писарев в 28.

При неразвитости философских традиций на русской почве и отсутствии партийно-политической сферы общественной жизни в православно-самодержавном государстве, литературное творчество, журналистика и окололитературная жизнь приобрели у нас многоплановое, мировоззренчески и социально важное значение. От писателя и поэта передовая общественность требовала не просто талантливых, расширяющих жизненный и эстетический опыт произведений, но выявления последних смыслов общечеловеческого и национального бытия, предначертания путей к утверждению социальной правды. Свившая себе гнездо около русской художественной литературы молодая радикальная мысль стремилась, вслед за своим предтечей Радищевым, направить литературное творчество на достижение определенных идеологических целей, усилить и заострить содержащиеся в нем элементы морализма, критичности, учительства, социального служения.

Общее воздействие передовых окололитературных публицистов на общественное сознание впервые было обстоятельно рассмотрено в 1890-х годах А. Л. Волынским в книге «Русские критики». По мнению автора, воздействие это было неплодотворным. Чернышевский, Добролюбов, Писарев, делал вывод Волынский, «вносили в умы дух слепой ненависти ко всему, что не сразу и не вполне доступно плебейскому, неразвитому вкусу». Их деспотическое иго над общественным мнением душило в самом источнике свободные умственные силы русского общества. Под влиянием идейного ига публицистов «Русского слова» и «Современника», беспрепятственно разливается, простирая свои претензии на все виды творчества, науки, философии, «мещанство мысли, поддерживаемое страхом перед всем, что требует упорного труда, напряжения всех духовных сил» [3] .

Второй тип леворадикального интеллигента — тип профессионального революционера — являл собой нечто среднее между одержимым бесами фанатиком отвлеченной идеи и мучеником совести, стремящимся пожертвовать жизнь во искупление социальной неправды окружающего мира. Эту духовную смутность, эту мутную смешанность порочности и праведнической жертвенности можно заметить в псевдоиноческом отречении революционера от семейных уз, от обычных человеческих привязанностей, от органической причастности ко всей окружающей жизни, наконец, от своих настоящих имени и фамилии и во внутреннем погружении в инобытный подпольный мир, образованный сектантско-партийной верой и «товарищеской» моралью, враждебными большому, легальному, национально-историческому обществу. Стихия деятельного самоотречения и жертвоприношения, сущая в душах представителей революционной молодежи, определялась, по верной мысли А. С. Изгоева, отголосками христианского представления, что земная жизнь не есть самоценность и святыня, что только твоя вера свята и должна вести тебя к крестной жертве. Потому идеал прогрессивной молодежи, пишет названный автор, выражается стремлением к смерти, в желании доказать себе и другим отсутствие страха перед ней и постоянную готовность принять ее. Что берется у нас в общем мнении критерием «левости»? — спрашивает Изгоев. И отвечает: «”Левее” тот, кто ближе к смерти, чья работа ”опаснее” не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности… И вот это-то обстоятельство и оказывает магическое влияние на душу наиболее чутких представителей русской интеллигентной молодежи. Оно завораживает их ум и парализует совесть: все освящается, что заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть, кто ежедневно рискует своей головой» [4] .

Итак, следует признать, что в революционном типе русского человека присутствовали некоторые христианские этические элементы, попавшие на службу отнюдь не христианским ценностям и приобретшие “превращенную” форму. В силу этих нравственных примесей и сохраняющейся психологической русскости, не все наши левые интеллигенты были целиком и полностью одержимы беспочвенной нигилистической стихией, глубоко чужеродной вскормленной православно-национальным духом русской душе. Во внутреннем мире многих из них возникали острые конфликты, сказывалась духовно-историческая память, выделялись моральное и национально-патриотическое противоядия злобной, всеразрушительной нигилистической страсти.

Но при всем том новое поколение революционных интеллигентов, оформившееся в 60-70-х годах прошлого века, характеризовалось многими поистине страшными чертами: фанатической нетерпимостью к инакомыслию, неверием в высшие духовные силы, стремлением к насильственному изменению мира на совершенно утопических принципах. В конце концов «освободительное» движение интеллигенции угрожало освободить русских людей не только от верности историческим преданиям, святыням Церкви, от чести служения Отечеству, но и от самой возможности свободы веры, мысли и слова. Об этой жуткой перспективе «освободительного движения» начал догадываться к концу своей жизни дальновидный и честный дворянин-революцинер А.И.Герцен. Он на себе почувствовал, что в революционных кругах учреждена своя «демократическая цензура» и своя радикальная «инквизиция», несравненно более опасные, нежели всякие другие. «Цензура демократическая, — писал Герцен, — губит нравственно, обвинения ее раздаются… не из прокурорского рта, а из дали ссылки, изгнания, из мрака заточения; приговор, писанный рукой, на которой виден след цени, отзывается глубоко в сердце, что вовсе не мешает ему быть несправедливым». У нового поколения революционеров, замечал основоположник народничества, «образовалось свое обязывающее предание, идущее с 1789 г., своя связующая религия, — религия исключительно притеснительная… Гонимое предание, с своим терновым венком на голове, ограничивает сердце, мысль, волю» [5] .

[1] О простоте петербургских нравов, чем-то напоминавших патриархальность отношений между народом и царем в Московский период, красноречиво свидетельствовали новогодние народные маскарады в Зимнем дворце в Александровскую эпоху. На торжества в царский дворец пускались все “прилично одетые” подданные из всех сословий и всех земель империи, которых набиралось многие сотни. Причем они свободно разгуливали по залам, в изобилии содержащим всякого рода украшения и ценности, могли видеть царя и непосредственно с ним общаться.

[2] См.: Кузнецов Ф.Ф.Круг Д.И.Писарева. М.: Худ. лит-ра, 1990. С. 255.

[3] См.:Волынский А.Л. Русские критики. Литературные очерки. СПб., 1896. С. 65, 315.

[4] Изгоев А.С. Об интеллигентной молодежи // Вехи. 2 — е изд. М., 1909. С. 116-117.

[5] Герцен А.И.Письма из Франции и Италии. Сочинения в восьми томах. Т.3. М.:Правда, 1975. С.197.