В очистительном огне. Православная Церковь и Отечественная война 1812 года

В некоторых дореволюционных учебниках война с Наполеоном именовалась Великой Отечественной. Позже это наименование перешло к другой Отечественной войне – с Гитлером в середине XX века. Как и в 1941 году, в 1812-м потребовалось сплочение всего народа. «В войне и везде, – писал в 1812 году московский генерал-губернатор Федор Ростопчин, – единодушие производит успех». Не осталась в стороне от патриотического порыва и Российская Православная Церковь.

На алтарь Отечества

Уже в первые недели войны народ испытал религиозный подъем; молитвенное воодушевление царило всюду. Молились о спасении от «галлов». 12 июля на историческом молебне в Успенском соборе Московского Кремля присутствовал император Александр I. Когда, направляясь в собор, он сходил с Красного крыльца, возбужденная толпа целовала полы его мундира, рыдала, крича ему: «Не унывай, видишь, сколько нас в одной Москве… Умрем за тебя». Даже ненавистник России Жозеф де Местр любовался монархом.

К 16 июля епископ Августин (Виноградский), руководивший Московской епархией, составил молитву о спасении от «супостатов», разосланную по всем епархиям.

Огромные мистические надежды возлагались на Божию Матерь – Владычицу, как Ее зовут православные верующие. Казанским Ее образом был благословлен в Казанском соборе Петербурга полководец Михаил Кутузов. А один из списков Смоленского образа сопровождал русскую армию. Вспомним участника смоленского сражения поэта Федора Глинку:

Мы заслонили тут собой
Порог Москвы – в Россию двери;
Тут русские дрались, как звери,
Как ангелы! – Своих голов
Мы не щадили за икону
Владычицы. Внимая звону
Душе родных колоколов…

Поистине потрясал душу молебен перед Смоленской иконой в канун Бородинской битвы. От рядового до главнокомандующего – все были единодушны. Умиляло шествие верующих с иконой. «Матушку несут! Заступницу! – читаем в «Войне и мире» Льва Толстого. – За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных». «Лишь мертвый не вставал с земли», – писала Марина Цветаева по мотивам события. Церковные историки подчеркивают, что Бородинская битва, когда был явлен особый героизм, состоялась в день Владимирской иконы Божией Матери.

Народ вдохновляла церковная проповедь. «От мраков Запада двинулась сила Египетская, – витийствовал епископ Августин (Виноградский). – Тьмы иноплеменных… рассеялись по пределам любезного Отечества… Россияне! Господь с вами… Соедините мысли и сердца». Прозвучал голос немощного уже митрополита Платона (Левшина): «Дерзайте, стойте и зрите спасение!»

Но слова и дела иногда расходились. При бегстве из Москвы, перед вступлением в нее врага, толпа с пиками и топорами обступила подворье епископа Августина, настаивая, чтобы тот вышел. Но «испуганный Августин сидел, запершись», утверждает дореволюционный историк Сергей Бахрушин. О том же другой дореволюционный автор: Августин велел закрыть ворота и готовить лошадей. Между архиереями и народом была огромная дистанция даже тогда, когда народ особо нуждался в наставлениях. Эта пустота заполнялась мистическими ожиданиями и суевериями. После Бородина Москва «наполнилась слухами о чудесных явлениях, голосах, слышанных на кладбище… Всякому пустяку придавалось таинственное значение и смысл».

При подходе врага к Первопрестольной, «для предупреждения тревоги и смятения», епископ Августин велел запирать колокольни, помогал настоятелям монастырей нанимать подводы, сам выдавал виды клирикам для выезда из Москвы, а клирики шли к нему беспрерывно. Но в ночь на 2 сентября тайком, взяв с собой чтимые чудотворными Иверскую и Владимирскую иконы, в сопровождении духовных лиц, Августин сам покинул Москву. Он воспользовался безопасным путем на Владимир. Смоленскую икону ранее вывез епископ Смоленский Ириней Фальковский.

5 сентября Августин прибыл во Владимир. Привезенные святыни вдохновили местных жителей. Владимирскую икону ежедневно носили крестным ходом. А местный епископ Ксенофонт (Троепольский), видимо, был занят иными заботами. 10 сентября, когда враг был еще в Москве, он внушал ключарю Успенского собора: «Сего дня отправлена из Владимира карета моя, две повозки с поклажей… надзор имейте неослабный за всем порученным…» (Труды Владимирской ученой архивной комиссии. 1910. Кн. 12. Материалы. С. 25-26.)

Нашел для себя безопасное пристанище и епископ Августин. Как бы там ни было, каждый талантливый проповедник, в числе коих числился епископ Августин, был, по сути, участником войны: зажигая глаголом сердца, «воспламенял бойца для битвы».

К тому времени император Александр I издал манифест о создании народного ополчения: «С крестом в сердце и оружием в руках никакие силы человеческие нас не одолеют…» А в рескрипте Иринею (Фальковскому) призвал убеждать крестьян вставать на партизанскую борьбу.

Защитниками Отечества стали представители разных сословий. Некоторые народные дружины возглавили церковные старосты и клирики. Война приобретала характер «священной брани». Как бы символически подчеркивая это, епископ Августин вручил московскому ополчению хоругви.

Не иссякал поток пожертвований от приходов и монастырей. От одной лишь Троице-Сергиевой лавры поступило 70 тыс. руб. ассигнациями, 2500 руб. серебром и свыше пяти пудов серебра в слитках и посуде. Еще большую щедрость явил Святейший Синод, отдав на победу все, что долго собирал на духовные школы и духовенство.

Помощь действующей армии объединяла церковную и светскую власть. В начале войны епископ Вятский Гедеон Ильин обратился к губернатору Федору фон Брадке: «Узнал я, что Вашему Превосходительству предписано от правительства согласить граждан… на пожертвование». Заметим, предписано не епископу, а губернатору. К письму прилагались первые собранные деньги. Губернатор тут же ответил: «Прошу… о содействии… в побуждении всех верных сынов Отечества, дабы… принесли свое моление» о победе над врагом. Общие пожертвования от духовенства небогатой Вятской епархии составили 12 896 руб. ассигнациями, 160 руб. серебром, кроме того, разные изделия из драгоценных металлов. В ополчение поступило 38 человек духовного чина.

Пожертвования для действующей армии собирались всюду. Был сбор и в пользу беженцев с занятых врагом территорий. Беженцев селили в монастырях. Более того, после войны епархии помогали в обустройстве разоренных областей. На многих приходах собирали деньги для пострадавших москвичей.

Около 200 священников были при действующей армии. Иные из них погибли. Есть примеры героизма. Священник Василий Васильковский не раз при атаке на врага шел впереди полка с крестом, благословляя воинов. Был ранен.

Высокий дух проявили тогда и церковные чиновники, такие как секретарь Вятской консистории Илья Колесницкий, отдавший на победу половину своего годового жалованья, секретарь Калужской консистории А.М. Гимальский, спасший в войну вверенное ему казенное имущество. Консисторские чины участвовали и в боевых действиях, например копиист Гавриил Мотрохин и писарь Петр Люминарский, добровольно вступившие в войска.

Здесь необходимо сделать одно примечание. В 2002 году в издательстве Сретенского монастыря вышла книга о роли Церкви в той войне, где приведено множество примеров героизма духовенства. Читая эту книгу, можно даже подумать, что Наполеона победили «батюшки». Но Церковь составляет не только лишь духовенство, но и весь верующий народ. Хочется поспорить с автором книги: если героизм духовенства был на самом деле массовым, то почему оно осталось непопулярным после 1812 года? Трудно принять также мысль, что Церковь в той войне сыграла «направляющую» роль. Скорее духовенство и народ действовали в едином порыве патриотизма, но организовала сопротивление, конечно, прежде всего государственная власть.

Предательство Шишацкого

Особый случай явило духовенство Могилевской епархии, управляемой архиепископом Варлаамом Шишацким. В начале июля Могилев был занят корпусом наполеоновского маршала Луи Даву. Архиепископ Варлаам приветствовал французов и вскоре произнес такую проповедь: «На ком более действует Всевышний Промысел, как на великом Наполеоне? Предприятия его чрезвычайны, подвиги велики… дальновидные его намерения приводят в изумление всю вселенную». 14 июля Шишацкий присягнул Наполеону, причем не было никаких вынужденных причин делать это, за отказ от присяги вряд ли ему что-то угрожало. Видимо, Шишацкий поверил в счастливую звезду Наполеона. Архиереем двигал политический расчет.

Подчинившись призыву начальства, французам также присягнули две трети духовенства епархии.

После изгнания врага делом Шишацкого занялась следственная комиссия, созданная по приказу Александра I. Следствие на месте провел архиепископ Феофилакт (Русанов). Вот его впечатления: «В Могилеве ничто меня так не затруднило, как упрямство преосвященного Варлаама. Его и прежде не любили, а теперь и светские и духовные власти восстали против него… Могилевская епархия до того расстроена, что обыкновенный, но благонамеренный архиерей через год прослывет фениксом».

Решение приняли без спешки, учтя детали дела. Лишенный сана, Шишацкий был сослан в Новгород-Северский монастырь на покаяние. Никаких строгостей не оговаривалось. Представляется, что в монастырь он отбыл не безденежным. Во всяком случае, заметил современник, из собора, где совершился чин лишения сана, он поехал в карете. Так что коллаборационист легко отделался.

«Тогда считать мы стали раны…»

Потери Церкви в результате войны были колоссальны. При входе в Москву врага, как все знают, начался страшный пожар. Он повредил многие храмы, ведь выгорело не менее трех четвертей Москвы. 12 храмов безвозвратно погибли. Приходы были опустошены. Из 210 дворов прихода Богоявленского собора в Елохове осталось лишь 6.

Ущерб усугубляли преступления оккупантов. Некоторые храмы они превратили в казармы, конюшни и скотобойни. Начался неслыханный грабеж. Для розыска ценностей в кремлевских соборах Наполеон создал специальную комиссию. Возглавляемая Сен-Дидье, префектом дворца императора, комиссия заседала не раз. Грабителей особенно интересовал Успенский собор. Согласно надписи, оставшейся на одной из колонн, враг забрал 325 пудов серебра и 18 пудов золота, не считая драгоценных камней. Пропали золотые и серебряные оклады гробниц, драгоценные кресты, лампады, подсвечники. Целой осталась лишь рака митрополита Ионы. В центре храма французы поставили весы для измерения награбленного добра. На обезображенном иконостасе, с европейской щепетильностью вели учет переплавленного металла. Более того, храм превратили в конюшню. Уходя из Москвы, враг в бессильной злобе пытался взорвать собор, но стены святыни устояли.

Вообще, кремлевские храмы понесли невосполнимые потери. Древние царские врата Благовещенского собора исчезли навсегда. А в Архангельском соборе захватчики выломали иконы из иконостаса, используя их как мебель. Пытались взорвать колокольню Иван Великий, но она выдержала, только вверху дала трещину. Она осталась без креста, стоя «одиноко… как столб».

Все 237 московских храмов были разграблены, 115 – повреждены. Печальная участь постигла московские монастыри. Из 70 гробниц в усыпальнице бояр Романовых в Новоспасской обители после 1812 года осталось лишь 28. Мощи святителя Алексия, покоившиеся в Чудове монастыре, были выброшены из раки. А в алтаре соборной церкви маршал Даву устроил себе спальню. Грабили и здесь. Но нельзя отрицать участие в этом «своих» уголовников, тем более что и в мирное время народ иногда нападал на монастыри.

Примерно 40 тыс. повозок было при «Великой армии» Наполеона, когда та бежала из Москвы: многие из них были нагружены церковным добром. Часть награбленного удалось отбить. Но о возврате исконным владельцам речь не шла: золотые и серебряные предметы чаще всего были уже переплавлены. Распределять имущество потерпевшим, однако, начали рано. Известно, что Кутузов уже в конце 1812 года направил в Казанский собор Петербурга 40 пудов серебра.

Долго не заживающие раны получили церкви и монастыри на всей оккупированной территории. Грабители брали все, что имело ценность, спарывали позумент с облачений. Иные обители упомянуты во вражеских диспозициях. Современники предполагали, что Наполеон мог бы прямо из Колочского монастыря, что близ Можайска, пойти на Верею, чтобы отрезать Кутузова и от Москвы, и от Калуги. А в Новодевичьем монастыре в Москве французы дислоцировали артиллерийские орудия.

Церковь теряла не только храмы и утварь: гибли ее служители. Французы с православным духовенством не церемонились. «Брали их под ношу» награбленного, «как вьючных скотов». Интересная деталь. Беседуя 6 августа 1812 года с епископом Нижегородским Моисеем (Близнецовым-Платоновым), знаменитый реформатор Михаил Сперанский заметил, что при завоевании немецких земель Наполеон защищал духовенство, являя к нему уважение, запрещал разграбление храмов и, ради их сохранности, ставил к ним караульных. Почему же так беспощадно относились к православному духовенству? Ведь это не был религиозный конфликт. Известен факт ограбления оккупантами католического храма в России. Режим Наполеона вобрал в себя антиклерикальные традиции Великой французской революции. Со слов писательницы Анны де Сталь, узнав о множестве храмов в Москве, Наполеон удивился: «Совершенно непонятно… уже никто больше не верует». Тогда почему такой контраст с тем, как армия Наполеона вела себя в Германии? Можно лишь гадать.

Москва не была сломлена духовно. На третий день после ухода врага ударил благовестный колокол в Страстном монастыре, призывая верующих на молитву.

Когда наступил мир, разоренные обители и храмы начали восстанавливать. Это было непросто. На восстановление Покровского монастыря в Москве, опустошенного французами, ушло три года. Поруганный храм Вознесенской обители заново освятили лишь в 1814 году.

Многое связывает в памяти о войне российское общество XIX века и Церковь. Прах Михаила Кутузова упокоился в Казанском соборе Петербурга, где когда-то полководец был благословлен на ратный подвиг. На Бородинском поле для молитв о погибших был основан Спасо-Бородинский женский монастырь. У истоков Бородинской обители стояла Маргарита Тучкова (в монашестве Мария), вдова павшего у Бородина генерала Александра Тучкова. В пятую годовщину великой битвы заложили московский храм Христа Спасителя.

Молитвы 1812 года не забыли и при советской власти. В осажденном Ленинграде совершался специальный молебен о победе, который звучал в 1812 году.

Валерий Вяткин