Не знаю, вредно ли, или нет, направление, так называемое, славянофильское. Но судя об этом направлении в отношении чисто литературном (которое одно подлежит нашему суждению), невозможно, по моему мнению, признавать в нём ничего предосудительного. Если же под литературной вывеской скрывается тайна политическая и вредный умысел, то это дело другое. Но оно уже не подлежит цензуре, а высшему правительству. Цензура же должна судить не лицо, не автора, а только представляемое им сочинение. Если совращать её с прямых правил, какими она должна руководствоваться, в силу данного ей устава, если требовать от цензуры, чтобы она иначе смотрела на рукопись так называемого славянофила, не как на рукопись, например, последователя, так называемой, натуральной школы, то суждения её будут неминуемо пристрастны, своевольны и, следовательно, противозаконны. Обращаясь к названию славянофилов, нельзя не заметить, что это название насмешливое, данное одной литературной партией другой партии. Это чисто семейные, домашние клички. Лет за сорок перед этим, мы, тогда молодые литераторы карамзинской школы, так прозвали А.С. Шишкова и его школу. В последнее время это прозвище воскресили и обратили к некоторым московским литераторам, приверженцам старины. Из журнальных сплетен и пересмешек возникло пугало, обличённое политической таинственностью. Собственно, судя о славянофильстве по его словопроизводству, мудрено заключить, что может быть вредного в любви к славянам, нашим предкам и одноплеменным братьям, и в любви к славянскому языку, который был языком нашей истории и есть язык нашей церкви? Отказаться от чувства любви ко всему славянскому, значило бы отказаться нам от нашей истории и от самих себя. Государь император Николай I в своих достопамятных словах, обращённых к профессорам, сказал: «Надо сохранить это в России, что испокон было». Следовательно, нужно сохранять и родовое чувство любви к славянскому нашему происхождению.
Повторяю, если где-нибудь и в ком-нибудь, под оболочкой славянолюбия, скрывается нечто другое и вредное, то нужно преследовать и преграждать это другое, но нельзя преследовать славянолюбия, иначе пришлось бы преследовать чисто русские чувство и образ мыслей, свойственные каждому из нас; кому только дороги имя русского и связанные с этим именем родственные, семейные и духовные предания нашей народной исторической и государственной жизни.
Что же касается прямо статьи «О Богатырях», я никак не могу найти в ней политического значения, и, во-первых просто потому, что не могу признать её автора сумасшедшим, а одному безумию можно было бы приписать намерение противодействовать существующему законному порядку полуисторической, полубаснословной картиной нравов, обычаев и поверий, существовавших в России почти за 1000 лет до нас. Даже и сетования об этой отдалённой эпохе могут быть также не важны и чужды всякого политического умысла, как общие сетования поэтов о золотом веке, а потому за исключением двух или трёх мест в цитатах, приводимых автором из древних песен, я полагаю, что статья К.С. Аксакова, в теперешнем её изложении, не может по цензурным правилам быть запрещённой. Нужным считаю добавить, что и эти места, сами по себе как цитаты, не предосудительны и составляют выражение времён давно минувших, не имеющих никакого отношения к нашим временам. Но по легкомыслию и невежеству многих читателей эти выписки могли бы для некоторых служить поводом к соблазну, и, следовательно, благоразумнее их устранить. В дополнение к моим замечаниям, позволю себе подкрепить их общим заключением. Более 40 лет принадлежу я к званию писателей. С некоторым самолюбием и с благодарностью замечу, что деятельности моей по этому званию отчасти обязан возможностью и честью подавать сейчас голос мой в главном управлении цензуры. Таким образом, думаю без излишней гордости, что нельзя отказать мне, по крайней мере, в моей опытности по этому вопросу. Руководствуясь этой опытностью и добросовестным убеждением, которое, впрочем, разделяли со мной лучшие и благонамереннейшие наши писатели, начиная с Карамзина и Жуковского, скажу откровенно, что все многосложные, подозрительные и слишком хитро обдуманные притеснения цензуры не служат изменению в направлении мыслей, понятий и чувств. Напротив, они только раздражают умы и отвлекают от правительства людей, которые по своим дарованиям могут быть ему полезны и нужны. Наконец, эти притеснения, или излишние стеснения, могут именно возродить ту опасность, от которой думают отделаться прозорливостью цензурной строгости. Они могут составить систематическую оппозицию, которая и без журнальных статей и мимо стойкой цензуры получит в обществе значение, вес и влияние. Подозревая таких и таких-то писателей, правительство облекает их в политический характер и обращает на них общественное мнение. Само молчание их полно смысла и значения. При законных средствах нашего правительства ему и нам ещё долго нечего опасаться злоупотреблений нашей литературы. Скорее следует опасаться действия и последствий насильственного молчания.
Позволительно в умеренной свободе излагать свои мнения, желания, даже и тогда, когда они не буквально согласны с общим порядком и ходом действительности, выражения эти уже и тем безвредны, что они самым делом выражения испаряются и к тому же обессиливаются и нейтрализируются противодействием других мнений, других воззрений, направлений. Взаперти любой протест, даже безопасный в своём основании, крепнет и безмолвно вооружается. Правительство обязано заботиться не только о текущем дне и о случайных явлениях, с ним сопряжённых, но ещё более должно печься о будущем и о событиях, которые могут зародиться в настоящем, чтобы в последствии созреть и осуществиться.
Впервые опубликовано: Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. VII. СПб., 1881. С. 28-31.
Петр Андреевич Вяземский (1792-1878) поэт, критик, государственный деятель.