Л.Г. Березовая «Культурная миссия пореволюционной эмиграции как наследие Серебряного века»

КУЛЬТУРА РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ (1920 – 30-е гг.)

На вершине своего развития в Серебряном веке русская культура заявила о себе как один из лидеров мирового духовного движения. Серебряный век был оборван политическими, военными и социальными потрясениями 1917 — 1922 гг. Но мощное культурное движение не могло исчезнуть в один момент только от внешних неблагоприятных обстоятельств — ведь у культуры есть собственные источники и логика развития. Серебряный век и не исчез. Он был разорван, но отдельные его традиции продолжали существовать некоторое время в культуре революционного романтизма, а большая часть — в культуре «России № 2», как иногда называют русскую эмиграцию 1920 — 30-х гг.

Барьер замалчивания этого огромного пласта русской истории уже преодолен в 90-е гг., но единого ответа на вопрос, какое место в судьбе России занимает феномен эмиграции, еще нет. Есть несколько точек зрения, которые базируются на различных оценках истории нашей страны в ХХ в.

Историческая литература советского времени если упоминала о культуре эмиграции, то трактовала ее как контркультуру, однозначно враждебную советской власти и родине. Эта традиция сформировалась в 20-е гг. и имела аналогичную точку зрения в эмигрантской среде. Примером такого «диалога» могут служить два произведения, которые вышли почти одновременно, но одно за границей, а второе — в Советской России. Это очерк А.Т. Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» и статья А.В. Луначарского «Бывшие люди».

Вторая точка зрения, рожденная в ожесточении эмиграции первых лет, состоит в признании в качестве «настоящей» только культуры эмиграции. Логика здесь была почти «большевистская»: поскольку в новой, советской, России нет политической и гражданской свободы, то всякая свободная духовная жизнь невозможна, а идеологизированная культура не может таковой называться. Сначала это было романтическое высказывание литератора и публициста Р.Б. Гуля: «Мы унесли Родину на подошвах своих сапог». А потом — и позиция некоторых «непримиримых» из числа русских эмигрантов.

Но с этой точкой зрения были не согласны очень многие группы эмигрантов, в том числе и такие авторитетные лидеры, как П.Н. Милюков и Н.А. Бердяев. Альтернативный взгляд представляли «сменовеховцы», «парижские кадеты» и другие группы. В стремлении понять и принять перемены в России они искали точки соприкосновения русского «духа» в новой России и в России, ушедшей за рубеж.

У этих точек зрения, зеркально перевернутых относительно друг друга, одно общее: отсутствие диалога, слепота непримиримости.

Что же это за исторический феномен — русская эмиграция после революционной катастрофы 1917 г.? Какой тип культуры она олицетворяла?

Из России немало уезжали и в XVIII, и в XIX вв.: из-за политических и религиозных преследований, да и просто в поисках лучшей доли. И европейская история знает немало массовых исходов и проживания вне родины значительных национальных сообществ (после польского восстания 1830 — 1831 гг., после французской революции 1789 г. и т.п.). Да и история эмиграции из России в ХХ в. насчитывает три волны: 1917 — 1922 гг., после Второй мировой войны и в «застойные» 70 — 80-е гг.

В отечественной литературе практически утвердился смысловой ряд: эмиграция первой волны, эмиграция второй… третьей волны. Но в этом определении, если оно окончательно займет свое место в исторической науке, есть одна серьезная неточность, которая способна стать концептуальной. Различая волны русской эмиграции только по временным периодам, мы молчаливо допускаем их тождество во всех других отношениях. На самом деле эмиграция из России в 1917 — 1922 гг. и эмиграция из СССР во второй половине ХХ в. имеют очень мало общего между собой. Различие состоит не во времени эмиграции, а в ее культурно-историческом смысле.

Русская эмиграция в результате революции и Гражданской войны выделяется уже количеством и одновременной массовостью (по различным данным от 1 млн. 200 тыс. до 2 млн. человек в течение всего нескольких лет). Но не в этом ее содержательная специфика.

Покинувшие Россию в результате революции и Гражданской войны составили за границей уникальное сообщество. Исключительность его состояла в той сверхзадаче, что поставила перед беженцами из России история. Один из литераторов Российского зарубежья В. Абданк-Коссовский писал в газете «Возрождение»: «Ни одна эмиграция… не получала столь повелительного наказа продолжать и развивать дело родной культуры, как зарубежная Русь» (Возрождение. Париж, 1956. № 52. С.121). Сохранение и развитие русской культуры в традициях Серебряного века и ставит  эмиграцию 20 — 30-х гг. в положение культурного феномена. Ни вторая, ни третья волны эмиграции из России общих культурно-национальных задач (да и вообще каких-либо объединительных целей) не ставили.

Эмиграция 20-х гг. сложилась из трех разнородных и разновременных слоев. Первый, самый немногочисленный, состоял в основном из дипломатов и предпринимателей. Те, кто в 1917 г. работали или жили за границей, просто не вернулись, надеясь пережить лихие годы. Здесь были и те, что не смогли вернуться в Россию через фронты Первой мировой войны: артисты на гастролях, дипломаты, русские студенты и ученые в европейских университетах и т.п. Это был материально и психологически самый благополучный, но и самый незначительный слой, составивший эмиграцию.

Второй слой — самый многочисленный и трагический: группы беженцев и белогвардейцев, которым пришлось покинуть родину в 1919 — 1920 гг. За полтора года из России были вынуждены уехать более миллиона человек, в том числе около 60% — военнослужащие, которые пережили унижение разгрома, страха, бегства, распад всех семейных и общественных связей. Центральное событие этого периода — крымская катастрофа ноября 1920 г., когда родные берега покинули на кораблях своих и союзников сразу 150 — 160 тыс. человек. А главное — они уходили с последнего клочка земли потерянной ими России.

После массовой эвакуации из южных портов (Новороссийск, Севастополь, Одесса) начал определяться основной состав беженцев. Ведь вместе с войсками уходили политические деятели, бывшие члены Государственной думы, Временного правительства, Учредительного собрания, местных правительств, просто гражданские лица, — кто сумел попасть на отплывающие пароходы.

Этот слой эмиграции по своей структуре был почти точной копией дореволюционной России. Здесь были представлены все социальные слои общества: от крестьян и казаков до членов императорской семьи. Все нации, все профессии, все возрасты, все политические партии (кроме большевиков, которые появились позже, в период сталинских репрессий). Важно было еще и то, что они уходили в Европу чаще всего без денег, без будущего, с унижением и ожесточением в сердце. В этом слое беженцев явно преобладали военные. Это повлияло и на первоначальное их расселение в Европе: там, где принимали русские войска: сначала это была Турция, затем Сербия и Болгария.

Оказавшиеся в изгнании государственные и военные деятели, а также лидеры политических партий начали формировать свои военно-политические центры. Воинствующие монархисты обосновались ближе к районам дислокации военных частей: София, Белград. Либерально-демократические партии кадетов, социалистов, трудовиков, октябристов избирали центры с активной политической жизнью: Берлин, Париж. Они надеялись на скорое возвращение и реванш.

Третий слой русской эмиграции начал складываться из  интеллигенции и вообще гражданской образованной публики с 1920 г. Первоначально они попадали в Европу вместе с отступавшими белыми армиями через Прибалтику, Польшу, Манчжурию, Турцию. Но центральным событием, которое определило психологический настрой и состав этой «культурной эмиграции», была позорно знаменитая высылка интеллигенции в августе — сентябре 1922 г.

Особенность этой высылки состояла в том, что это была акция государственной политики нового большевистского правительства. XII конференция РКП(б) в августе 1922 г. приравняла старую интеллигенцию, которая стремилась сохранить политический нейтралитет, к «врагам народа», к кадетам. Один из инициаторов высылки, Л.Д. Троцкий, цинично пояснял, что этой акцией Советская власть спасает их от расстрела. Да собственно такая альтернатива была заявлена и официально: в случае возвращения — расстрел. Между тем в списках «социально чуждых» только один С.Н. Трубецкой мог быть обвинен в конкретных антисоветских действиях.

По составу группа высылаемых «неблагонадежных» сплошь состояла из интеллигенции, в основном интеллектуальной элиты России: профессора, философы, литераторы, журналисты. Решение властей для них было моральной и политической пощечиной. Ведь Н.А. Бердяев уже читал лекции, С.Л. Франк преподавал в Московском университете, педагогической деятельностью занимались П.А. Флоренский, П.А. Сорокин… А оказалось, что их выбрасывают, как ненужный хлам.

Хотя большевистское правительство пыталось представить высылаемых как незначительных для науки и культуры людей, эту акцию эмигрантские газеты назвали «щедрым даром». Это был действительно «королевский подарок» для русской культуры за рубежом. Среди 161 человека в списках этой высылки находились ректоры обоих столичных университетов, историки Л.П. Карсавин, М.М. Карпович, философы Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, С.Н. Булгаков, П.А. Флоренский, Н.О. Лосский, социолог П.А. Сорокин, публицист М.А. Осоргин и многие другие видные деятели российской культуры. За рубежом они стали основателями исторических и философских школ, современной социологии, важных направлений в биологии, зоологии, технике. «Щедрый дар» Российскому зарубежью обернулся потерей для Советской России целых школ и направлений, прежде всего, в исторической науке, философии, культурологии, других гуманитарных дисциплинах.

Высылка 1922 г. была самой крупной государственной акцией большевистской власти против интеллигенции после революции. Но не самой последней. Ручеек высылок, отъездов и просто бегства интеллигенции из Советской России иссяк только к концу 20-х гг., когда между новым миром большевиков и всей культурой старого мира опустился «железный занавес» идеологии.

Таким образом, к 1925 — 1927 гг. окончательно сформировался состав «России № 2», обозначился ее значительный культурный потенциал. В эмиграции доля профессионалов и людей с высшим образованием превышала довоенный уровень.

К этому времени определилось и юридическое превращение «беженцев» в «эмигрантов». Рубежом можно считать Рижский мирный договор 1921 г., когда были установлены границы и гражданство РСФСР. Бежавшие из России после революции были лишены гражданства и оказались людьми без родины («апатридами», как назывались они в официальных документах Лиги Наций). Эмигрантам оказала поддержку образованная после Первой мировой войны Лига Наций. Прославленный полярный исследователь Ф. Нансен возглавлял комитет по делам беженцев. Его стараниями был введен так называемый «нансеновский паспорт». Решения европейских правительств постепенно узаконили пребывание русских в их странах. Так в 20-е гг. сформировался этот феномен, объединивший, по подсчетам П.Н. Милюкова, более 25 стран мира — русская пореволюционная эмиграция.

В изгнании сформировалась именно общность. Бывшие беженцы вполне сознательно и целенаправленно стремились создать сообщество, установить связи, устоять против ассимиляции, не раствориться в приютивших их народах. Понимание того, что невозвратимо закончен важный период русской истории и культуры, пришло к русским эмигрантам достаточно рано.

В 1922 г. вышел сборник литературы и искусства, который носил дореволюционное название — «Шиповник». В нем участвовали как писатели из Советской России, так и оказавшиеся к тому времени в эмиграции: В.Ф. Ходасевич, Ф.К. Сологуб, А.А. Ахматова, М.А. Кузмин, Б.К. Зайцев, Л.М. Леонов, Б.Л. Пастернак, Н.А. Бердяев, Ф.А. Степун. Это была еще единая по своему духу «команда», рожденная  идеалами Серебряного века, его интеллектуальным и духовным богатством. Статья Ф.А. Степуна «Трагедия современности» в этом сборнике прямо продолжала идеи «веховских» авторов. Он писал: «Развитие русской революции — сплошное предательство породившей ее идеи… Печальная смена этих подмен может в настоящее время считаться почти что законченной. Полумифический автор революции, народ русский, уже давно отшатнулся от своего трагического творения» (Шиповник: Сборник литературы и искусства. М., 1992. № 1. С. 92-93).

Активному продолжению духовных традиций Серебряного века способствовала и высокая доля культурных людей в составе эмиграции. За пределами России оказалась едва ли не половина творчески активных носителей прежней культуры, ведущих представителей философии и искусства Серебряного века. Создалась уникальная ситуация: нет государства, нет своего правительства, нет экономики, нет политики, — а культура есть. История поставила жестокий эксперимент, который подтверждал высказанную еще самими деятелями Серебряного века истину: главное в сохранении национального лица — это не государство и не экономика, а культура. Распад государства не влечет за собой гибели нации. Только гибель культуры означает исчезновение нации.

Эта эфемерная «Россия № 2», не имея ни столицы, ни правительства, ни законов, разбросанная по разным странам мира, держалась только одним — сохранением прежней культуры России в инокультурном, инонациональном окружении. В этом эмиграция видела единственный исторический смысл случившегося, смысл своего существования. «Мы не в изгнании. Мы — в послании», — говорил Д.С. Мережковский. Задача сохранения культуры исчезнувшей старой России переросла в миссиюрусской эмиграции. Культура Российского зарубежья оказалась фантомным отражением Серебряного века, в атмосфере которого выросли ее представители.

Спектр духовной жизни России в первое десятилетие ХХ в. самым катастрофическим образом сузился до единственной дилеммы: сохранять (консервировать) или развивать (и значит приспосабливать, адаптировать) вывезенную русскую культуру. Оба пути были возможны. Ведь особенностью культуры Серебряного века была как раз ее всемирность, с одной стороны, и современная «русскость» — с другой.

Задача сохранения  культуры долгое время казалась более важной, ведь едва ли не десятилетие эмиграция жила надеждой вернуться. На собрании русских эмигрантов в Париже в 1924 г. И.А. Бунин говорил: «Наша цель — твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас» (Бунин И.А. Миссия русской эмиграции//Слово. 1990. № 10. С.67). Мемуаристику, философские сочинения и политические публикации объединяла идея культурной миссии эмиграции. Слова Романа Гуля «Мы не покинули Россию, мы унесли ее с собой» стали лейтмотивом многих авторов. Культура в этой ситуации «посланности», исполнения исторической миссии приобретала исключительное значение.

Показательным в этом отношении было категорическое неприятие эмигрантами новой орфографии, хотя переход на новую орфографию был подготовлен еще до революции Российской Академией наук. Но реформа-то была проведена уже большевиками — и это обстоятельство для большинства эмигрантов оказалось решающим аргументом. Сам И.А. Бунин отказывался читать даже интересующие его журналы, если они были напечатаны с применением «заборной» орфографии. Только в 30-е гг. книжная культура эмиграции постепенно отказывается от буквы «ять».

В ситуации национального «рассеяния» русский язык оказался главным признаком принадлежности к ушедшей России. Печатное слово: газеты, книги, журналы — все это было не только самым эффективным, но и практически единственным действенным способом сохранения и передачи культурных традиций. Ни личные контакты, ни другие средства коммуникации не могли соперничать с печатным словом в возможности преодоления границ и расстояний. Интеллектуальная культура Слова: газеты, журналы, книги — стали самым действенным средством объединения эмиграции.

Кроме того, первые годы ХХ в. дали необычайное ускорение развитию публицистического слова, журналистики. Открытая политическая борьба начала века привила вкус к политической речи, газетной публицистике, выступлению на митинге. Условия зарубежья усилили все стороны значимости печатного слова, ведь язык был едва ли не единственным объединяющим началом для эмигрантов. Громадная потребность понять, что же произошло с Россией, определила содержание и потенциал развития издательского дела в эмиграции. Гипертрофированная значимость печатного слова быстро обозначила и приоритетные сферы интеллектуальной деятельности.

1. Чисто интеллектуальное творчество: собственно философия, религиозная мысль, создание нескольких вариантов мифа «общей судьбы» — вообще некоторого фантома «национального сознания» при отсутствии консолидированной нации.

2. Литературное творчество. Литература осталась наиболее цельным и крупным «островом» русской культуры в изгнании. Она сохранила свои основные виды и жанры: проза, поэзия, литературная критика; роман, рассказ, поэма. Она длительное время сохраняла язык (даже старую орфографию), манеру литературного письма в том необходимом разнообразии, которым так славился ушедший Серебряный век.

3. Литературность других сфер русской культуры за рубежом. Литература даже в изгнании сохранила традиционное влияние на другие сферы творчества: живопись, музыку, сценографию. Она в первое время обеспечивала некоторую цельность русской культуры за рубежом.

Навыки интеллектуальной деятельности были свойственны большинству покинувших Россию. Эмиграция 20-х гг. — это перенасыщенный «пишущими» людьми интеллектуальный раствор. Контингент пишущих далеко выходил за рамки профессиональных журналистов и писателей. Среди них можно выделить несколько специфических групп.

Первая — это профессионалы: литераторы, философы, журналисты. За границей оказалась большая часть поэтов, писателей, светских и религиозных мыслителей, чья профессиональная деятельность лежала в интеллектуальной сфере.

Вторая — это политики. Масса оказавшихся без дела, без реальной политической деятельности лидеров различных партий переключилась на теоретическое обоснование своих взглядов. А если учесть, что практически все партии в эмиграции раскололись на отдельные группы, то почвы для словесной полемики было предостаточно.

Оказавшиеся в эмиграции политические деятели оставили большой массив политической публицистики с рецептами «спасения России» и размышлениями о том, кто виноват в постигшей Россию катастрофе. Часть этой публицистики представляет интерес не только как отзвук политических баталий, но и как литературное и культурное явление.

Третья — это любители, которые рассматривали статью в газете или книгу как способ заработать или просто высказаться. Каждый уважающий себя эмигрант считал необходимым написать собственные воспоминания: от престарелой матери генерала П.Н. Врангеля до 17-летнего гимназиста.

Для налаживания некоего подобия национальной духовной жизни требовалось творческое общение. Между тем единого писательского объединения за границей никогда не существовало. Единственный «всеэмигрантский» писательский съезд был организован в 1928 г. в Белграде сербским королем Александром I (он в свое время учился в Петербурге и был влюблен в русскую культуру). Но это была единственная попытка объединения. А в основном духовная жизнь эмиграции стала собираться вокруг небольших интеллектуальных точек тяготения: издательств, образовательных и просветительских учреждений. Достаточно быстро формировались эмигрантские библиотеки и архивы.

Среди библиотек особо выделялась библиотека имени И.С. Тургенева в Париже. Она была основана еще в 1875 г. самим И.С. Тургеневым при поддержке певицы Полины Виардо. Вся политическая эмиграция конца XIX — начала ХХ вв. посещала «тургеневку». Среди ее читателей значатся Г.А. Лопатин, М.А. Бакунин, В.И. Ленин, Ю.О. Мартов. В 20 — 30-е гг. Тургеневская библиотека пережила свой второй расцвет. В ее фонды поступали не только издаваемые в эмиграции книги и журналы, но и вывезенная из России литература, документы, письма, дневники. Составился солидный рукописный отдел и архив, начал комплектоваться собственный музей с картинами, подаренными художниками, с личными вещами Шаляпина, Бунина, Лифаря, Нижинского, Бенуа.

Катастрофа наступила в 1940 г., когда немецкая армия заняла Париж. Розенберг тогда вывез в Германию большую часть фондов «тургеневки» (кроме того, Польскую, Украинскую библиотеку, архив Республиканско-демократического объединения П.Н. Милюкова, много музейных и частных коллекций). Вывезенные фонды пропали, их судьба до сих пор неизвестна. После Второй мировой войны Тургеневская библиотека в Париже была восстановлена, хотя и в более скромных размерах. Она действует и в настоящее время.

Формирование таких культурных центров вокруг библиотек, издательств, учебных заведений соответствовало культурной миссии русской эмиграции; они обеспечивали своего рода «защиту» от иной культурной среды, способствовали сохранению собственных культурных традиций. Стремление дистанцироваться от окружающей их жизни другого государства вообще характерно для эмиграции 20-х гг. Было создано столько чисто русских учреждений, что можно было родиться, учиться, жениться,  работать и умереть, не сказав  ни слова по-французски. Среди эмигрантов даже бытовала такая шутка: «Хороший город Париж, только французов здесь многовато».

Для налаживания интеллектуального общения интеллигенция во многом словно вернулась к формам культурной жизни начала XIX в.: литературным салонам, кружкам, клубам. В Париже литературная богема собиралась на Монпарнасе в кафе «Ротонда» и «Купол». Литературно-политический салон держал бывший посол Временного правительства кадет В.А. Маклаков. Активным был и Дом искусств, созданный в Берлине в начале 20-х  гг.: там проходили чтения, выставки, дискуссии.

Но настоящим, полноценным  литературным салоном, подобным тем, что существовали в России «золотого» пушкинского века, можно считать воскресные собрания в квартире Гиппиус и Мережковского на улице Колонель Боннэ. Квартира выделялась огромной библиотекой Мережковского — она и куплена была в 1909 г. для этой библиотеки. Теперь здесь собирались и мэтры, и молодые литераторы эмиграции. Бывали здесь политики, философы, иногда заходил и Бунин, хотя недолюбливал чету Мережковских. Царицей салона была сама хозяйка — «великолепная Зинаида».

По воспоминаниям юной тогда поэтессы Ирины Одоевцевой, внешность и манеры этой женщины запоминались сразу. Она была великой спорщицей, почти никогда ни с кем не соглашалась. Впечатляла и сама супружеская пара Мережковского и Гиппиус. Это были два абсолютно разных и по внешности, и по характеру человека. Высокая, статная Зинаида Николаевна, ронявшая басом «чушь, я не согласна», славилась не женским холодно-скептическим умом. И тщедушный, необыкновенно чувствительный, восторженно относившийся ко всему новому, сыпавший цитатами и мистическими пророчествами Дмитрий Сергеевич. Но это была нежнейшая пара, прожившая всю жизнь в одинаковых заблуждениях и иллюзиях.  Ни разу за всю свою жизнь они не расставались ни на час, и им никогда не было скучно вдвоем при всем различии их индивидуальностей или благодаря ему (Одоевцева И.В. На берегах Сены. М., 1989. С.36-48,49-52).

Они оба были немного «слишком», и это создавало вокруг этой супружеской пары насыщенное творческое поле. Атмосфера дискуссий, культурного творчества, царившая в их доме, переносила сюда привычки 10-х гг. к спорам и поиску нового, особое отношение к ценности индивидуальности и оригинальности, культ творчества. Утверждали, что на воскресных встречах было запрещено говорить только о двух вещах: о погоде и о быте.

Многолюдные и интересные «воскресенья» в их квартире в конце 20-х гг. стали превращаться в нечто более организованное. Вечер 5 февраля 1927 г. особенно удался. С докладом о Пушкине и о русской культуре выступал поэт В.Ф. Ходасевич. Выступал возвышенно, все были взволнованы и тут же решили организовать литературное общество с «пушкинским» названием «Зеленая лампа». Самыми ревностными организаторами общества были В.Ф. Ходасевич,  Г.В. Иванов и сами хозяева салона.

Литературное общество «Зеленая лампа» оказалось популярным и существовало более десяти лет. На его заседаниях слушали доклады о культуре и литературе, читали новые произведения. На одном из таких заседаний молодой поэт Д.М. Кнут в энтузиазме воскликнул, что столица русской литературы теперь находится не в Москве, а в Париже.

На заседания стремились попасть многие, хотя требовалось письменное приглашение, которое, впрочем, получалось без особого труда. По этим записочкам историки могут восстановить имена посетителей «Зеленой лампы». Здесь бывали П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, И.А. Бунин, А.Н. Бенуа. Бессменным председателем общества был поэт Георгий Иванов, которого очень ценила З.Н. Гиппиус. Здесь формировалось молодое поколение поэтов эмиграции: Одоевцева, Мамченко, Кнут, Поплавский и другие.

Таким образом, в формах творческого общения и в своих культурных пристрастиях эмиграция взяла на вооружение те способы коммуникации, которые были характерны для России в начале XIX в.: литературный салон, кружок, клуб. Относительно более консервативными стали и художественные вкусы: реализм, «Мир искусства», символизм, модерн. Авангардные поиски 10-х гг. в эмиграции не прижились. Повторилась особая роль «толстого» журнала и лидирующее место поэзии.

Принцип «культурного гнезда», который являлся основным механизмом существования русской культуры за рубежом, предполагал тесное взаимодействие всех сфер творчества: литературы, музыки, живописи, сценографии. Взаимодействие художников в эмиграции подчас оборачивалось прямой жизненной необходимостью выживания. Однако изобразительное искусство находилось в несколько иной ситуации, нежели литературное творчество.

Прежде всего, исходная дилемма — сохранять свою самобытную культуру или постараться вжиться в европейское культурное поле — для художественной культуры не стояла так остро. Ведь изобразительное искусство мало связано с языком, оно легко «переводится», оно всегда более интернационально и востребовано. Тем более, что искусство Серебряного века шло в русле мирового культурного процесса, а в своих авангардных прорывах даже лидировало. Здесь раскол был более заметен не среди самих художников зарубежья, а между теми, кто ушел, и теми, кто остался в России.

Наиболее далеким от задачи сохранения «русскости» оказалось авангардное искусство. Оно и до революции было максимально имплантировано в европейскую культуру. В конце 20-х гг. русский авангард за рубежом, породив несколько течений в декорации и моде, неудержимо распадается на отдельные школы, часто представленные единственной личностью. Художники объединяются уже не столько по сходству форм и живописного языка, сколько по личным отношениям, землячествам, совместной работе.

Показательно в этом отношении творчество М.З. Шагала, который после смерти «легенды Монмартра» Модильяни стал лидером ведущего художественного экспериментаторского направления в Европе – так называемой «парижской школы».  Приехав в Париж в 1923 г., он до конца своих дней остался верен русским мотивам в своем творчестве. Но при сохранении русской тематики его художественный язык интернационален. При встречах с его картинами зритель погружается в океан волшебных образов: влюбленные летят над городом, кувшин с цветами стоит посреди реки, в голубых сумерках летают часы, скрипки, рыбы, мелькают образы родного Витебска. Этот детский взгляд на мир, когда образы и воспоминания наплывают один на другой, смягчает и прежнее пристрастие художника ко всяким «измам».

Вокруг этого очень индивидуального художника в 20 — 30-е гг. в Париже сконцентрировалась интернациональная группа художников со столь же яркой индивидуальностью: Паскин из Болгарии, чех Ф. Купка, поляк Маркусси, выходцы из России Н.М. Суэтин, О. Цадкин (Zadkine), А.П. Архипенко и другие. Они сыграли значительную роль в распаде и трансформации кубизма, да и всего европейского авангарда.

Уходила в прошлое и острота футуристической направленности авангарда. Уже в начале 20-х гг. один из французских авангардистов пишет хвалебную оду «горячо любимому» Лувру. Европейский авангард в 20-е гг. переживал периоды спада и подъема, от него отделялись бесчисленные группы и группки, он все более индивидуализировался, но самое главное для его судьбы — авангард неудержимо терял свою социально-утопическую программность. Он более не претендовал на то, чтобы стать искусством грядущего человечества.

Это обстоятельство и послужило моментом расхождения между европейским авангардом, в который вошли русские художники (особенно много в этом направлении сделал В.В. Кандинский в Германии, а потом во Франции), и искусством авангарда в Советской России (Синий всадник/Под ред. В. Кандинского и Ф. Марка. М., 1996). К началу 30-х гг. надежды советского правительства на то, что авангард создаст истинно пролетарское искусство, были исчерпаны. Нарастание тоталитаризма в ряде стран Европы меняло и национальные доктрины. Нацистская Германия и сталинская Россия были теми двумя государствами, где с 30-х гг. авангардные поиски были прекращены силой государственного преследования и воцарился вариант тоталитарного реализма.

Авангардистские художники, которые продолжили свои эксперименты, уже не имели отношения к русской живописи, оказав серьезное влияние на все течения европейского авангарда. Творчество П.Н. Филонова, М.З. Шагала, В.В. Кандинского и К.С. Малевича теперь стало частью мировой культуры. Это было иное решение дилеммы «сохранять или ассимилироваться».

В художественных вкусах и предпочтениях эмигрантской публики авангард был отодвинут, поскольку воспринимался как механистическое и «революционное» искусство, что оказало некоторое воздействие и на выбор художественного языка русской живописи в эмиграции. Художники словно вернулись к стилистике 1900-х гг. Бывшие «мирискусники» и новаторы сделали шаг назад: от стилизма и формотворчества к модернизированному классицизму. Даже крайне левые кубисты и футуристы поворачивали к неоромантизму. После смятения, хаоса и экспериментов живопись возвращалась к гармонии.

Деятели «Мира искусства» снова оказались в моде. А.Н. Бенуа, Л.С. Бакст, М.В. Добужинский, Н.С. Гончарова смогли продолжить участие в постановках оперных и балетных спектаклей в рамках «Русских сезонов». За рубежом много и плодотворно работали художники К.А. Коровин, И.Я. Билибин, Ф.А. Малявин. Все они принимали активное участие в культурных начинаниях эмиграции.

Критик С.М. Маковский свидетельствовал об успехе эмигрантской живописи у французских зрителей. C 1920 г. выходит на новый уровень творчество М.В. Добужинского, который много работал для издательства «Петрополис». Серия «Городские сны» 1918 — 1921 гг. открыла «пророческую жуть Достоевского». В его оформлении вышли книги Кузмина, Ахматовой, Г. Иванова, издавался журнал «Дом Искусств». Скептически относящиеся ко всему иностранному парижане отдавали должное тонким портретам Сорина, декоративной уникальности М.Ф. Ларионова и Н.С. Гончаровой, «музыкальным» пейзажам Г.К. Лукомского. Невиданный на родине успех выпал на долю художников из молодого поколения эмиграции – А.Е. Яковлева и В.И. Шухаева, которые работали в стиле неоакадемизма. Вслед за Л.С. Бакстом в Париже искусством театральных декораций и костюмов блистал С.Ю. Судейкин, а в Берлине – Б.Д. Григорьев. Русские спектакли в оформлении Н.К. Рериха и Анисфельда вызывали аплодисменты в Нью-Йорке, а постановки Браиловского – в Софии. Случайно попавший в Каир И.Я. Билибин оказался там «первым художником».

Русская музыкальная культура за рубежом оказалась в наилучших условиях — ведь музыка самое интернациональное искусство. Накануне революции в Европе на гастролях было несколько групп артистов императорских театров. Они стали первыми эмигрантами. Русская музыкальная культура в Европе 20-х гг. блистала настоящими «звездами»: певец Ф.И. Шаляпин, танцоры и балетмейстеры М.Ф. Кшесинская, А.П. Павлова, В.Н. Нижинский, М.М. Фокин, Г.М. Баланчивадзе (Дж. Баланчин), С.М. Лифарь, Т.П. Карсавина. Силами русских оперных исполнителей на европейских сценах шли «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Снегурочка», «Сказка о царе Салтане», «Сказание о граде Китеже», «Царская невеста».

До 1929 г. продолжал проведение своих «русских сезонов» С.П. Дягилев, а после его смерти — С.М. Лифарь. Постановки русских балетных спектаклей к этому времени стали неотъемлемой частью и французской культуры. Так, в подготовке некоторых антреприз Дягилева принимали участие авангардные французские художники Ж. Кокто, Э. Сати и П. Пикассо.

Из русских композиторов наиболее быстро и естественно вошел в европейскую культуру самый авангардный И.Ф. Стравинский. С.В. Рахманинова чаще воспринимали как виртуозного пианиста. Русские музыканты за рубежом обогатили западную культуру отечественной классикой. Особой популярностью пользовалась музыка П.И. Чайковского, А.Н. Скрябина и оперы Н.А. Римского-Корсакова. Основателем Американского театра балета был гениальный русский хореограф Михаил Фокин, самая престижная балетная премия в Париже носит имя выдающегося танцора Вацлава Нижинского, Нью-Йорк гордится музеем великого художника-философа Николая Рериха.

Сама же эмигрантская публика в своих художественных вкусах проявляла куда больший консерватизм, чем до революции. Психологический инстинкт самосохранения уводил от экспериментаторства кануна революции к более спокойному предшествующему периоду. В моду вошли передвижники, большой любовью пользовались пейзажисты. Вообще реалистическая школа живописи воспринималась как предмет национальной гордости и символ «русскости». Возник даже новый «псевдорусский стиль» в балетных и оперных постановках на русские сюжеты. Это нередко выливалась в простое подражательство, которое французы называли стилем «a`la russe», но мода на все «самобытно русское» в эмиграции была неистребима. Многочисленные кабачки с «настоящими цыганами», рестораны с «казачьими ансамблями» и официантами в вышитых рубашках, концерты русских «душещипательных» романсов при всей своей подчас вульгарности утоляли жгучую тоску по родине и знакомой культурной атмосфере.

Продолжалось возрождение русской иконы и иконописи за рубежом. Интерес к ней как к предмету искусства только усиливался. В Праге долгие годы работал научный семинар замечательного знатока византийского и древнерусского искусства Н.П. Кондакова. Труды этого семинара и самого Н.П. Кондакова публиковались не только в русских издательствах. В 20-е гг. по европейским городам проехала передвижная выставка икон, которую организовало советское правительство. Началась мода на собирание икон среди иностранных коллекционеров (Хаммер, Дэвис, Гере, Костаки).

Иконописная традиция русского модерна в эмиграции была продолжена художником Д.С. Стеллецким. В его росписи стен и иконостаса церкви Сергиева подворья в Париже соединились византийские и древнерусские мотивы с церковным каноном и цветовыми поисками Серебряного века. В 20-е гг. художник приступил к реализации своей мечты – иллюстрированию «Слова о полку Игореве. Первые варианты иллюстраций были написаны еще до революции и приобретены Третьяковской галереей. А в эмиграции из предполагавшихся 60 листов было написано 54. Видевший этот плод почти полувекового труда С.М. Маковский восторженно писал о «магии цвета», о «цветном мышлении» как принципиально новом шаге в художественном языке Серебряного века.

Всеобщее увлечение русской стариной, по ироническому замечанию Ф.А. Степуна, в эмигрантской среде породило «культ березки». Творчество многих мастеров в эти годы отмечено прямо-таки трепетным отношением к традиционной русской культуре: сказкам, народной старине, обычаям, песням. Внимание к мелочам дореволюционного быта, стремление запечатлеть, остановить время можно отметить в работах художников зарубежья.

Широко была представлена и музыкальная культура в народном стиле. Эмигранты-казаки организовывали ансамбли песен и танцев и путешествовали по европейским городам. Наиболее известен казачий хор под управлением С. Жарова, который существовал с 1920 по 1960-е гг. и объехал весь свет. А лучший церковный хор пел в кафедральном соборе Александра Невского в Париже.

Но для самих эмигрантов, тосковавших по потерянной родине, наиболее близкой оказалась песенная культура. Концерты А.Н. Вертинского собирали полные залы. Любимой песней, которая неизменно вызывала слезы у слушателей, был «галлиполлийский гимн», что исполняла известная еще до революции эстрадная певица Н.В. Плевицкая:

Занесло тебя снегом, Россия,

Замело сумасшедшей пургой.

И холодные ветры степные

Панихиды поют над тобой.

Сам С.В. Рахманинов переложил для оркестра несколько песен, которые Н.В. Плевицкая исполняла в своих концертах.

Очень болезненно воспринимала русская диаспора всякую информацию об уничтожении храмов и памятников старой архитектуры в Советской России. В ответ на разрушение Иверской часовни на Красной площади русские эмигранты в складчину очень быстро выстроили точную ее копию в Белграде. Но чем могли они ответить на уничтожение Красных ворот (барокко XVIII в.) или храма Христа Спасителя? Шквал переименований улиц и городов в конце 20-х — начале 30-х гг., который развернулся в России, мог вызвать только гневные и горькие статьи в эмигрантской прессе об уничтожении даже памяти о старой России.

Формы бытования искусства в изгнании мало отличались от дореволюционных. В 20-х гг. во многих культурных центрах эмиграции успешно работали музыкальные, балетные и художественные школы, руководимые деятелями культуры, устраивались спектакли и выставки, проводились концерты русской музыки и т.п. В Берлине в 20-е гг. был создан Русский дом искусств, открывший свои двери для многих творцов русской культуры. Здесь заново нашла себя М.И. Цветаева, приехавшая из разоренной России.

Интенсивно протекала в 20-е гг. культурная жизнь русских эмигрантов, обосновавшихся в Америке. Здесь работал музыкальный центр С.А. Кусевицкого, художественная школа А.П. Архипенко, скрипичная школа Л.С. Ауэра. В одном только Нью-Йорке в 1922 — 1924 гг. функционировали Русский клуб, музыкальное общество «Русские композиторы», Артель русских художников, несколько фортепьянных студий. Для русских и американских зрителей были устроены персональные выставки российских художников Б.Д. Григорьева, А.П. Архипенко, Е. Дукеля, Н. Фешина, Д.Д. Бурлюка, А. Маневича, а также огромная выставка русских художников в Гранд Сентрал Палас, включавшая свыше 1 200 картин. В 1924 г. в Нью-Йорке состоялись концерты Ф.И. Шаляпина, С.В. Рахманинова, Н.В. Плевицкой, проходившие с огромным успехом, а также вечера музыки Н.К. Метнера и А.Н. Скрябина.

«Столицей» русского искусства за рубежом выступал «русский Париж», где существовало множество музыкальных и художественных объединений. Вот список только основных: Объединение русских артистов, Общество русских художников, Литературно-художественный кружок молодежи, группа «Через» (поэты и художники), Русское театрально-концертное агентство.

Среди участников художественных объединений было немало и литераторов: А.И. Куприн, И.А. Бунин, П. Рысс, С.С. Юшкевич, Б.А. Пильняк, К.Д. Бальмонт, Н.А. Тэффи. Литературные вечера соседствовали с представлениями и спектаклями, выставками и маскарадами, которые устраивали театр Марии Кузнецовой, труппа драматических артистов, театр «Одеон», Русская труппа режиссера Н.П. Асланова, театр «Летучая мышь», театр комедии.

Свой вклад в интенсивную художественную жизнь изгнанников в Париже внесли также Русская музыкальная школа при народном университете, которой руководил Ю.Н. Померанцев, Русская драматическая школа Ю.Э. Озаровского, художественная школа-мастерская В.И. Шухаева и А.Е. Яковлева. Продолжал свою деятельность дягилевский балет, ставил новые хореографические спектакли М.М. Фокин.

Богатством и разнообразием отличалась выставочная деятельность художников-эмигрантов. Художники, жившие в Париже, имели возможность выставлять свои картины на «Осеннем салоне» и «Салоне независимых». Последний предпочитали мастера авангардных направлений. В 1920 — 1922 гг. только в Париже были организованы выставки «Мира искусства», передвижников, «Тринадцати», а также «Академическая» и «Историко-художественная» выставки. На них были представлены работы живописцев прошлого (О.А. Кипренского, А.А. Иванова, А.Г. Венецианова) и мастеров модерна (Л.О. Пастернака, М.В. Нестерова, Б.М. Кустодиева, К.А. Сомова, Стеллецкого). Зрители могли познакомиться и с работами художников эмиграции — А.Е. Яковлева, Г.К. Лукомского, Б.Д. Григорьева, В.И. Шухаева — на их персональных выставках. В это же время в Лондоне проходила выставка русской живописи, в Венеции «Русский Павильон» представлял работы А.П. Архипенко, в Берлине показывали свои работы русские авангардисты, а Пекин, Тяньцзин и Шанхай открыли свои залы для выставки «Русское искусство в Китае».

Задача сохранения художественного наследия Серебряного века решалась в форме создания музеев и коллекций, которые в силу материальных трудностей не были особенно представительными. Самым крупным художественным музеем русской эмиграции был Русский культурно-исторический музей, созданный в 1933 г. в Праге. Много сил на его создание положил В.Ф. Булгаков, последний секретарь Л.Н. Толстого. Обращаясь к единомышленникам за содействием в организации музея, он писал: «До сих пор никем систематически не регистрируются и не собираются культурные ценности, создаваемые зарубежными русскими… Надо сохранить хоть часть из созданного ими… Иначе все рассосется на чужбине» (Русский культурно-исторический музей в Праге. М., 1993. С. 12).

В.Ф. Булгакову пришлось преодолевать скептическое отношение к организации музея, в том числе и со стороны самих эмигрантов. Ведь источники финансирования к 30-м гг. уже иссякли, и приходилось опираться почти исключительно на энтузиазм и частные пожертвования. Он не уставал убеждать русских эмигрантов в необходимости обеспечить связь поколений. Музей создавался при Русском университете в Праге, и его ректор, профессор М.М. Новиков, стал верным единомышленником В.Ф. Булгакова. В инициативную группу вошли представители Земгора, общественные деятели, профессора Русского университета, журналисты и издатели. По выработанному положению, музей планировался как временное учреждение, коллекции которого в будущем предполагалось передать свободной России как часть ее «национального достояния». Он задумывался и как универсальный культурный центр, включающий в себя библиотеку, архив, выставочный зал. Предполагалась в музее и широкая просветительская работа.

Музею оказали организационное и материальное содействие политический деятель графиня В.Д. Панина, художник А.Н. Бенуа, философ Ф.А. Степун и другие. Членами-корреспондентами музея были дочь знаменитого писателя Т.Л. Толстая-Сухотина, известный библиофил Н.А. Рубакин, внук поэта Н.А. Пушкин, филологи А.Л. Бем и С.В. Завадский.

Картины, документы и вещи собирали с 1925 г. Практически все художники-эмигранты бесплатно передали свои картины в этот музей. Так здесь были собраны работы А.Н. Бенуа, З.Е. Серебряковой, Н.С. Гончаровой, К.А. Коровина, И.Я. Билибина, М.В. Добужинского, Н.К. и С.Н. Рерихов и многих молодых художников, в основном направления модерна. Особенно активны были участники объединения Серебряного века «Мир искусства». Другим крупным пополнением коллекции музей был обязан Н.К. Рериху, который с благоговением относился к Л.Н. Толстому. Между В.Ф. Булгаковым и Н.К. Рерихом существовала оживленная переписка по делам музея. Присланные художником картины отражали все периоды его творчества. Для них в музее отводился особый зал, открытый в 1938 г.

Русский историко-культурный музей планировал не только хранить, но и активно знакомить зарубежных зрителей с достижениями эмиграции в области культуры. Интерес к русскому искусству начала ХХ в. в Европе уже был сформирован, в том числе и блистательными дягилевскими «Русскими сезонами». Музей предпринял успешные шаги по пропаганде своего собрания. Им был издан богато иллюстрированный альбом «Русское искусство за рубежом» с биографиями представленных в музее художников. В.Ф. Булгаков работал над «Словарем русских зарубежных писателей», собирая биографические сведения о русских литераторах-эмигрантах. В окончательном варианте объем словаря перевалил за тысячу имен. В конце 30-х гг. в музей стали поступать рукописи и документы от деятелей культуры эмиграции и их потомков с надеждой, что музей лучше сохранит их интеллектуальное наследие для потомков, в том числе коллекции вещей и рукописей М.И. Цветаевой, А.М. Ремизова, В.И. Немировича-Данченко, И.А. Бунина, М.А. Алданова, Б.К. Зайцева, Д.С. Мережковского, А.А. Аверченко.

Аналогичную работу по собиранию, хранению произведений культуры эмиграции, проведению активной просветительской работы осуществляли и некоторые другие учреждения, хотя пражская коллекция была самой крупной. Создатель Архива славянского искусства Н.Л. Окунев планировал организовать большой центр славянской живописи, не ограничиваясь произведениями художников русской эмиграции. Но материальные трудности и распыленность собирательских усилий препятствовали созданию действительно обширных коллекций. Русский авангард и большая часть русского модерна разошлись по частным коллекциям. Крупнейшая из них — собрание француза Рене Гере — в 1995 г. была впервые показана в Москве. Многие недоступны для широкой публики до сих пор.

Однако культурная миссия эмиграции не исчерпывалась консервацией и хранением прошлых раритетов. Задача трансляции культурных навыков вырабатывала более мобильные формы. Культурно-просветительские учреждения, как правило, включали обучение искусствам, создание студий, хоров, выставок. В 1922 г. в Варшаве «Русский комитет» создал курсы пения, музыки, драматического искусства. В это же время в Харбине работала культурно-просветительская миссия русского общества спортсменов, которая содержала библиотеку-читальню, драматическую студию, класс пластики и балета, русский оркестр и класс хорового пения. Здесь же открылась русская студия искусств «Лотос», которая включала в себя классы рисования и живописи, фортепьяно, скрипки, пения, декламации, теории музыки и сольфеджио, а также школу истории искусств.

Значительную работу по художественному воспитанию молодежи проводила «Национальная организация русских скаутов за границей», которая возникла в 1920 г. в Константинополе, а также «Русское студенческое христианское движение», прививавшее русскую культуру и русское сознание эмигрантской молодежи.

На позднем этапе пореволюционной эмиграции миссия сохранения традиций духовной жизни прежней России постепенно уступает место задаче приспособления к окружающей культурной среде, вхождения в мир европейской культуры. Та часть культуры Российского зарубежья, которая не могла перешагнуть эту грань,  составила наследие прежней России, предназначенное потомкам.

Русские издательские центры за рубежом

В первые же годы «рассеяния» русская культура за рубежом вернулась к первоначальному способу своего бытования в форме самодостаточного «культурного гнезда». Как русские усадьбы прежних времен были островками сохранения и развития усвоенных европейских духовно-культурных ценностей в море традиционной народной культуры, так и эмиграция 20-х гг. дистанцировалась от чужой духовной атмосферы образованием своих культурных центров. В прежней России столица являлась законодательницей культурной и интеллектуальной «моды»; такую же роль в эфемерной «России № 2» выполнила «культурная столица» эмиграции — Париж. Но становление Парижа в качестве культурной столицы произошло не сразу и теснейшим образом связано с развитием издательского дела — инфраструктуры культуры Слова.

История издательского дела русской диаспоры 20 — 30-х гг. имеет пока фрагментарный характер. Значительная часть архивов русских заграничных издательств затерялась в хаосе Второй мировой войны. Условия эмиграции в 30-е гг. заставляли издательства менять адреса, страны, сотрудников, указывать неверные размеры тиражей и объемы продаж. Изучение издательской деятельности Российского зарубежья затрудняется и географической его разбросанностью. Периодическая печать и выпуск книг на русском языке связаны с центрами эмигрантского расселения и так же, как сами русские беженцы, оказались рассеянными по множеству стран.

Некоторые районы эмиграции, однако, выделялись и в отношении издательского дела. В начале 20-х гг. это была Германия, где действовало около 40 русских издательств. Среди них не менее десятка особенно крупных: издательства З.И. Гржебина, А.С. Ященко, издательство «Слово» (Ладыжников), «Эпоха», «Геликон», «Грани», «Русское творчество», «Универсальное издательство», «Мысль» и другие. В течение 15 лет (1923 – 1938 гг.) в Берлине успешно работало издательство «Петрополис». Эта крупнейшая фирма была закрыта во время войны, ее архивы  изъяты гестапо и не найдены до сих пор. Здесь выходили крупнейшие газеты и журналы русской эмиграции: «Руль», «Голос России», «Дни», «Время», «Новый мир», «Накануне».

Крупные издательские центры существовали в Чехословакии, Болгарии и Югославии. В Праге находился русский университет и сконцентрировалась значительная группа преподавателей, студентов, интеллигенции. Чешское правительство поддерживало русских эмигрантов. С 1919 по 1928 гг. здесь выходило около 80 периодических изданий, в том числе не менее 45 газет. Традиционно хорошее отношение к русским в Сербии и Болгарии сделало возможным существование здесь значительного количества русских газет, а также издательств в Белграде и Софии.

Центром издательского дела русских эмигрантов в Азии был Харбин, где еще до революции существовала значительная русская диаспора. Здесь выходили русские газеты «Заря», «Харбинское время», «Луч Азии», «Рупор», «Русское слово». Популярные журналы «Рубеж», «Вестник Маньчжурии», «Наш путь» имели правую, а то и профашистскую ориентацию. Газеты «Молва» и «Трибуна» тяготели к примирению с советской родиной. Часто печатались популярные здесь поэты А. Агаир, С. Петров-Скиталец, С. Гусев-Оренбургский.

Со второй половине 20-х гг. крупнейшим издательским центром пореволюционной эмиграции стала Франция. Исследователи насчитывают около 200 русских издательств. Здесь выпускались самые влиятельные «долгожители»: газеты «Последние новости» и «Возрождение», журналы «Современные записки», «Иллюстрированная Россия» и «Числа».

Главное обстоятельство, которое затрудняло развитие издательского дела русской эмиграции, состояло в ограниченности читательского круга. За границей образовался своего рода концентрированный интеллектуальный раствор из потенциальных авторов. Едва ли не каждый, умеющий связно изъясняться, считал своим долгом написать мемуары, поделиться ужасами бегства и своими переживаниями. Кроме того, занятие литературой и журналистикой многим эмигрантам из России казалось единственным достойным способом заработать на жизнь, а часто таковым и являлось.

Читательский же круг был изначально ограничен, и рассчитывать на его расширение не приходилось. Он почти совпадал с самой русской диаспорой и редко сколько-нибудь заметно выходил за ее рамки. Заинтересовать иностранного читателя удавалось эпизодически и буквально считанным русским изданиям (газета П.Н. Милюкова «Последние новости», журнал «Современные записки», «Иллюстрированная Россия», «Новая русская книга» А.С. Ященко), да и то с немалыми оговорками.

Между тем русская читающая публика не отличалась избытком денег. Организовать распространение и продажу вышедшей книги среди небогатых людей, которые зачастую жили не просто далеко друг от друга, но и были разделены границами, — таких накладных расходов не выдерживало почти ни одно издательство. Ведь даже рекламу или простое извещение о выходе книги часто невозможно было донести до потенциальных читателей в разных странах.

Масштабы финансовых трудностей издательского дела за рубежом видны уже из того, что ни один из известнейших писателей зарубежья не имел своего постоянного издателя. И наоборот: ни у одного издательства не было стабильного круга верных ему авторов. Писатели были готовы публиковаться у любого издателя, если он имел возможность платить. Стесненность в средствах приводила к пиратским перепечаткам из других журналов и газет без согласия авторов, что вызвало многочисленные скандалы и ссоры.

Единственная серьезная экономическая попытка объединить хотя бы парижские русские издательства в некий издательский синдикат была предпринята в 1935 г. Но эта попытка, как и все предшествующие, потерпела неудачу. Неудача объединительных попыток предопределялась крайней политизированностью эмигрантской прессы за малыми исключениями. В 20-е гг. все российское общество за рубежом вело ожесточенные споры о том, что же произошло и кто виноват в постигшей его и Россию катастрофе. По ответу на этот вопрос разделялись на партии, группы, течения, читаемые газеты, издательства. Столкновение политических и партийных интересов ограничивало и без того узкий круг читателей каждого издания.

В «лучших» традициях русской интеллектуальной жизни каждая группа единомышленников формировала собственный кружок и с недоверием воспринимала всех думающих иначе. Идейная непримиримость, интеллектуальный радикализм русской интеллигенции, так свойственный ей до революции, был полностью перенесен на почву чужеземного бытия. Все попытки выработать некую идею «общей судьбы» и на ее основе хотя бы культурно сплотить эмиграцию разбивались о групповые интересы. Это обстоятельство затрудняло становление изданий с большими тиражами, ограничивало распространение газет и журналов.

Вместе с тем в издательском деле отчетливо выделяются два ведущих центра – Берлин и Париж.

Берлин в начале 20-х гг. был самый дешевый город послевоенной Европы. Здесь, вблизи границ России, скопилось много русских эмигрантов (до 600 тыс. человек). Дешевизна жизни в побежденной Германии, хорошие отношения с Советской Россией после Раппальского договора 1922 г. — все это привлекало беженцев. Большинство еще питало надежду на скорое возвращение и жило «на чемоданах».

Относительно широкими были и политические контакты. Немецкая социал-демократия всегда считалась эталонной в среде русских марксистов. Прямым следствием этих симпатий являлись широкие культурные контакты и обоюдная терпимость к русским эмигрантам в Берлине. Это «мирное сосуществование» питало эмигрантские иллюзии, что все еще как-то устроится.

Для тех, кто надеялся вернуться, очень важным обстоятельством являлось то, что до 1922 — 1923 гг. связи с Советской Россией были достаточно свободные. Из Берлина и обратно свободно приходили письма, книги, приезжали знакомые и известные деятели культуры и политики. Во времена НЭПа советские граждане могли получить разрешение на выезд за границу для лечения, учебы, культурных контактов. В Берлине часто и подолгу бывали Б.Л. Пастернак, М.О. Гершензон, И.Г. Эренбург, С.А. Есенин, В.В. Маяковский, Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский, А. Белый, А.Н. Толстой, А.М. Горький, К.Б. Радек.

Еще до революции сложилось тесное творческое содружество немецкой и русской интеллигенции на основе творческого поиска новаторских решений в искусстве. Художники-авангардисты в Германии объединялись в союз «Синий всадник», руководителем которого был русский авангардист П.П. Кончаловский. Писатели дореволюционного поколения — А.Н. Толстой, И.Г. Эренбург, А. Белый, С.А. Есенин, В.В. Маяковский, М.А. Волошин и другие — имели тесные дружеские и творческие контакты с немецкой интеллигенцией.

В свою очередь, культурная жизнь в пережившей революцию России вызывала интерес в Европе, поэтому эмигрантские издательства охотно публиковали советских авторов. В Москве и Петрограде еще несколько лет после революции продолжали издаваться сочинения писателей, оказавшихся теперь за границей. В числе талантливых русских литераторов в Берлине были молодые А.М. Ремизов, В.Ф. Ходасевич, Н.Н. Берберова. Берлин впитал в себя последние новинки погибшего Серебряного века России, чтобы продлить им жизнь.

В культурной жизни русской эмиграции в Берлине возродилась принесенная из прежней России форма литературных вечеров. Среди писателей на этих собраниях выделялись одинаково хорошо известные по обе стороны границы: И.Г. Эренбург, П.П. Муратов, В.Ф. Ходасевич, В.Б. Шкловский, В.Г. Лидин, А. Ващенко, А. Белый, Б.К. Зайцев, Н.Н. Берберова. В столице Германии был образован «Дом литераторов» — по примеру дореволюционного петербургского «Дома искусства». Здесь читали свои произведения Ремизов, Маяковский, Ходасевич, Шкловский и многие другие представители творческой интеллигенции. В 1922 г. был организован Клуб писателей, в который вошли как эмигранты, так и деятели культуры из Советской России (Эренбург, Бердяев, Таиров, Алданов).

Особые обстоятельства жизни русских в Берлине определили и интенсивную литературно-издательскую деятельность. В Берлин переехало большинство русских издательств. Информацию об их деятельности мы имеем во многом благодаря журналу «Русская книга» (позже «Новая русская книга»), который начал издавать в Берлине бывший профессор права А.С. Ященко. Этот журнал давал хотя и не полные, но высоко профессиональные обзоры эмигрантских публикаций, в том числе и частично по Советской России. Ценность этого издания состояла еще и в том, что А.С. Ященко сумел установить широкие международные контакты. Его журнал первым извещал о выходе новых книг, журналов, брошюр в большинстве центров Российского зарубежья.

Авторитет «Русской книги» был так высок, что все аналогичные издания не могли с ней конкурировать. Наиболее известной соперницей журнала была газета «Свободная Россия». Она выходила в Праге, тоже вблизи границ России. В газете имелся обширный отдел «Новости литературы», где давались обзоры событий литературной жизни зарубежья. Но до профессионального уровня «Русской книги» А.С. Ященко всем другим подобным изданиям было далеко.

Осенью 1920 г. в Берлине начало работать известнейшее издательство З.И. Гржебина, причем владелец рассчитывал продавать книги не только эмигрантам, но и читателям в Советской России. В издательстве З.И. Гржебина сотрудничал А.М. Горький. При его содействии З.И. Гржебин вел переговоры о продаже своих изданий (в первую очередь, научно-технической литературы и классики) в Советской России. Переговоры закончились неудачей, что предопределило крах  издательства Гржебина как производителя массовой литературы.

Аналогичную судьбу имело и другое известнейшее российское издательство И.П. Ладыжникова, который сам до революции был тесно связан с революционерами, знал тюрьмы и аресты. Еще в 1914 г. он работал вместе с Горьким в издательстве «Парус», которое выпускало социал-демократическую литературу. И после 1917 г. И.П. Ладыжников снова вместе с А.М. Горьким организовывал издательство «Всемирная литература», с 1921 г. работал в Берлине в торговом обществе «Книга». Ориентация на широкий круг зарубежных и российских читателей, которая лежала в основе его предпринимательской деятельности в эти годы,  оказалась иллюзией.

Да и сам пролетарский писатель лелеял идею издания журнала «Беседы», который был бы адресован как эмигрантской публике, так и читателю Советской России. Так что иллюзия  возможности диалога двух русских культур имела место и со стороны новой России. Журнал действительно начал издаваться; в 1923 — 1925 гг. вышло семь номеров. Но сама идея «двухадресного» журнала, одинаково интересного и доступного и в большевистской России, и в эмигрантской среде, не имела будущего.

Уже на эмигрантской почве появились новые издательства: «Эпоха, «Нева», «Геликон», «Мысль», «Петрополис» и другие. По подсчетам разных авторов, в 20 — 30-е гг. в Берлине существовало не менее 40 русских издательств. Среди них около десятка было из разряда крупных: они напоминали издательские фирмы дореволюционной России, а часто сохраняли и прежних руководителей. В Берлине издательское дело было поставлено на широкую ногу, в том числе и с точки зрения уровня полиграфии и оформительства. Модерн Серебряного века озарил эмигрантские издания 20-х гг. своим изысканным вкусом и изяществом.

Берлинский период многие эмигранты воспринимали как временную «пересидку», надеясь переждать, «пересидеть на чемоданах» смутное время в России. Для прессы того периода характерно судорожное выискивание хоть каких-то обнадеживающих вестей из России. Эмигранты радовались малейшим и часто выдуманным признакам «стабилизации» положения как вестникам близкого возвращения. А новости, служившие пищей для таких надежд, были очень разные: подробности голода 1921 — 1922 гг., информация о Кронштадтском мятеже и крестьянской войне на Тамбовщине, известия о концессиях, арестах, расстрелах, высылках, слухи о болезни Ленина и т.п. Все они рождали уйму толкований и питали весь диапазон эмигрантских чувств от надежды до отчаяния.

Вот почему история с письмом М.А. Волошина, адресованным издателю А.С. Ященко, стала весомой причиной для краха многих иллюзий и сигналом духовного угасания берлинской эмиграции. Свидетельства самого А.С. Ященко и историка эмиграции Р.Б. Гуля не случайно придают много значения обстоятельствам появления (а еще больше — пропажи) этого письма.

В издательство А.С. Ященко с оказией было доставлено письмо из Крыма от М.А. Волошина. Его стихи тогда печатались во многих изданиях всех политических направлений, но А.С. Ященко и М.А. Волошина связывали еще и дружеские отношения. Издателю было доверено и ведение всех литературных дел поэта за границей. Именно ему доверил М.А. Волошин и свое необычное послание. Доставленное письмо было длинным, страниц 40 — 50, и содержало свидетельства красного террора в Крыму после того, как его заняла Красная армия. Описание кровавой крымской трагедии потрясло А.С. Ященко, он рассказывал об этом многим своим знакомым в Берлине, собирался напечатать и стихи, и письмо в своем журнале (стихи М.А. Волошина о терроре были спешно напечатаны А.С. Ященко в февральском номере «Новой русской книги» за 1923 г.; в том же году они вышли в берлинском русском «Книгоиздательстве писателей»).

Но еще больший шок испытали издатель и берлинская публика, когда письмо неожиданно и загадочно исчезло. По Берлину поползли слухи о «длинных руках» ВЧК, об ее агентах за границей. Стало неуютно и тревожно. Да и то, что сообщал М.А. Волошин о терроре в России, четче обозначило разницу между эмигрантскими иллюзиями и реальностью на родине. Становилось ясно, что прежней, любимой ими России давно нет, ее не вернуть. Изгнание становилось очевидной жизненной перспективой для сотен тысяч русских.

В 1922 — 1923 гг. настроения разочарования и безнадежности стали брать верх. Надежды на возвращение тают, жизнь в Берлине становится дорогой, а связи с родиной прерваны. Тягостное впечатление произвел разгон и арест общественной организации помощи голодающим, политический процесс над эсерами в августе 1922 г., высылки интеллигенции. Из России явно повеяло холодом непримиримости, отчуждения, разрушались и без того призрачные связи. Все больше русских перебирается в другие центры – главным образом в Париж. К 1925 г. в Берлине осталось около 250 тыс. русских, а ко времени прихода к власти Гитлера — менее 50 тыс.

Одни за другими закрывались в Берлине газеты и журналы, которые делали ставку на «наведение мостов», «сменовеховство», «возвращенчество». Расхождение с Советской Россией означало крах тех издательств, которые ориентировались не только на заграничного читателя, но и на ее внутренний рынок. Потеряв читателей на бывшей родине, обанкротилось крупнейшее русскоязычное издательство в Берлине — издательство З.И. Гржебина. Вслед за ним одно за другим стали закрываться и более мелкие русские издательства.

С 1923 — 1924 гг. центр русской культурной жизни перемещается в Париж. Этому способствовали как материальный, так и культурно-психологический факторы. Париж для русских всегда был знакомым и любимым городом. К тому же в Париже работала нансеновская комиссия по делам русских беженцев, благодаря которой легче было получить определенный гражданский статус. Писатели, критики, философы, художники, общественные деятели в 20 — 30-х гг. создали в Париже новую культурную столицу России – Париж, где, по различным подсчетам, в 20-е гг. было до 800 тыс. только беженцев, не считая давно живущих русских.

Русская колония располагалась в основном в районе Пасси. Здесь было более 30 православных церквей. Среди них — главный храм русской эмиграции — храм Александра Невского на улице Дарю. Семь высших учебных заведений, русские школы и гимназии, бесчисленные общества, кружки, союзы — все это создавало особую эмигрантскую среду и позволяло развиваться культуре и, в первую очередь, издательскому делу. Париж стал новым домом для таких известных писателей, как И.А. Бунин, А.И. Куприн, Б.К. Зайцев, И.С. Шмелев, А.М. Ремизов, Д.С. Мережковский, М.А. Осоргин, М.А. Алданов. Среди поэтов, живших на берегах Сены, славились К.Д. Бальмонт, З.Н. Гиппиус, Г.В. Иванов, Г.В. Адамович, Д.М. Кнут, Б.Ю. Поплавский, М.И. Цветаева.

Вместе с интеллигенцией в Париж перемещается и издательская деятельность. Самыми знаменитыми и долговечными газетами и журналами эмиграции стали парижские «Последние новости», «Современные записки» и «Возрождение». Самыми крупными и долговечными среди парижских издательств оказались издательство Поволоцкого, издательство «Русская земля» и основанное П.Б. Струве «ИМКА-пресс» (оно процветает до сих под руководством потомков своего русского основателя).

Лишь одно это издательство не было замечено в «пиратстве» по отношению к интеллектуальной собственности и авторским правам. Оно было создано в 1921 г. европейскими представителями YMCA для издания литературы и учебников, предназначенных для военнопленных. Опора на стабильный источник финансирования из-за океана позволила издательству с самого начала поставить дело на профессиональную и конкурентоспособную основу.

Задача выпуска учебников и учебных пособий была расширена в расчете на эмигрантскую аудиторию. Это оказалось не слишком выгодным делом, поскольку учебная литература в эмиграции была трудным товаром для продажи. Во-первых, русские школы в эмиграции были разбросаны по странам, имели разные программы и преподавательские кадры. Об унификации учебников нечего было и мечтать. Перепечатывать же дореволюционные учебники тоже особого смысла не было.

Сначала издательство работало в Праге и Берлине, а с 1925 г. перенесло свою деятельность в Париж. Оно стало специализироваться на книгах широкого гуманитарного спектра. В своем большинстве это были книги по философии, религии, журнал Богословского института «Православная мысль», журнал Религиозно-философской академии «Путь», некоторые произведения художественной литературы. Удачно найденная специфика выпускаемой литературы, а также стабильный источник финансирования позволили издательству занять лидирующие позиции уже в 20 — 30-х гг. Деятельность издательства прерывалась лишь во время войны, но была возобновлена уже в 1944 г.

Американский историк и потомок русских эмигрантов М., Раев насчитал в Париже 188 эмигрантских издательств за 10 лет (с 1918 по 1928 гг.). Некоторые из них существовали только на бумаге, другим удавалось выпустить по несколько наименований печатной продукции. Но и с учетом этого обстоятельства число русских издательств во французской столице просто фантастично. Исследователи отмечают и высокий художественный уровень русских изданий, которые сохраняли полиграфические традиции великолепного модерна Серебряного века в России. Среди авангардных творений выделялись издания И.М. Ильязд-Зданевича, задававшие тон в новациях.

К середине 20-х гг. расселение беженцев из России стабилизировалось, окончательно определились основные культурные центры. Издательская деятельность возникала практически всюду, где оказывалась сколько-нибудь значительная группа эмигрантской интеллигенции: вокруг периодического издания, образовательного или просветительского учреждения, русской библиотеки и т.п. Такими издательскими центрами стали Ревель, Стокгольм, София, Прага, Белград, Харбин.

Самой распространенной формой печатных изданий стали газета и журнал. В этом зарубежная Россия тоже повторяла дореволюционную Россию, где традиция общественно-литературного журнала существовала со времен Белинского. По подсчетам зарубежных исследователей (в том числе и эмигрантских), с 1918 по 1932 гг. за границей выходило от 1 054 до 2 120 газет и журналов русских эмигрантов.В Советской России их получали ГПУ и Агитпроп ЦК партии большевиков, а в начале 20-х гг. и В.И. Ленин. В его личной библиотеке в Кремле находится 267 книг, изданных русскими издательствами за границей в эти годы. Существовало даже специальное издание для узкого круга, в котором давались обзоры важнейших статей белоэмигрантской печати — своего рода дайджест для большевистских руководителей.

Наиболее читаемой и долговечной газетой русской эмиграции всеми признается газета лидера парижских кадетов П.Н. Милюкова «Последние новости». Она издавалась без перерывов с 27 апреля 1920 г. по 11 июня 1940 г. — практически до входа фашистских войск в Париж. Кроме ежедневных новостей из России, Парижа и других центров эмиграции, в газете было много информации о событиях культурной жизни. Каждую неделю «Последние новости» отдавали несколько своих страниц поэзии, художественной прозе, литературоведческим и философским статьям. До 1940 г. тираж этой газеты достигал почти 23 тыс. экземпляров.

Самым популярным и долговечным оказался журнал «Современные записки», который  издавали пятеро бывших правых эсеров с 1920 по 1940 г. сначала в Праге, а затем в Париже.  70 книжек журнала почти целиком состояли из литературных публикаций. Большую роль в его становлении сыграла поддержка А.Н. Толстого (тогда он еще был за границей). В первых номерах журнала «Современные записки» печатался его известный роман «Хождение по мукам». В этом журнале печатались также практически все эмигрантские поэты от самых знаменитых (В.Ф. Ходасевич, М.И. Цветаева, Г.В. Иванов) до молодых талантов (Д. Кнут, Б. Поплавский).

Среди других эмигрантских журналов, посвященных культуре, выделялась «Иллюстрированная Россия», которая была почти точной копией дореволюционной «Нивы».

Большинство периодических изданий легко возникали и так же легко исчезали, что затрудняет установление размеров тиража, количества вышедших экземпляров и источники финансирования. Но в зависимости от своей адресности все периодические издания можно условно разделить на несколько групп.

Во-первых, это те газеты и журналы, что стремились «дойти до каждого», желали быть рупором всей эмиграции вообще. Такие издания большую часть своих страниц отдавали информации и литературным публикациям. Во-вторых, это политически ориентированные издания, которые стремились быть выразителями определенных политических групп (от социалистов до монархистов). Таких было множество, но влиятельных – всего несколько. Они давали обзоры деятельности своей политической группы и печатали теоретические статьи своих лидеров. Шансы расширить круг своих читателей у них были только при наличии литературных публикаций.

В Берлинский период эмиграции практически все русские газеты за рубежом оказались очень похожими по той смеси надежды и отчаяния, которая сопровождала каждое опубликованное в них известие из России. Выделиться в качестве носителя определенной политической идеи было очень непросто. Чаще всего это удавалось тем изданиям, что с самого начала принадлежали какой-либо политической группировке. Пожалуй, самой значительной газетой Берлинской русской диаспоры была газета «Руль», которую издавала группа влиятельных членов кадетской партии. В редакции состояли члены ЦК кадетской партии И.В. Гессен и В.Д. Набоков. После убийства В.Д. Набокова в феврале 1922 г. во время покушения на П.Н. Милюкова газета постепенно утрачивает свои позиции. В 30-е гг. она уже выходила эпизодически.

Самой серьезной и влиятельной газетой русской эмиграции были «Последние новости». К тому же эта газета, выходившая в Париже, оказалась и долгожительницей: она издавалась без перерывов с 27 апреля 1920 г. до 11 июня 1940 г. Ее издание было прекращено только в связи с немецкой оккупацией. С 1921 г. и до последнего номера ее редактором был историк и  известный либеральный политик, член ЦК кадетской партии П.Н. Милюков.

В начале своего существования «Последние новости» скорее всего получили какие-то субсидии, но популярность газеты скоро позволила ей обрести финансовую независимость. Газету регулярно читала вся русская эмиграция, независимо от политической и социальной принадлежности. Это позволило ей почти десять лет держать самый высокий тираж среди русских газет — 23 тыс. экземпляров. В 1930 г. «Последние новости» праздновали 10-летие своего существования. В очень ограниченном количестве экземпляров был издан специальный альбом, в котором содержались портреты ста наиболее активных сотрудников газеты.

Среди сотрудников газеты были Бунин, Тэффи, Алданов, Ремизов, Цветаева, Куприн. В качестве театрального рецензента работал бывший директор императорских театров князь С.М. Волконский. Балетным отделом заведовал непревзойденный балетный критик А. Левинсон. О музыке писал М., Шлецер. Шахматами ведал гроссмейстер Зноско-Боровский. Высокий журналистский уровень обеспечивал выдающийся русский журналист А.А. Поляков. А. Седых, сотрудник газеты от первого до последнего дня, называл его фактическим редактором «Последних новостей», поскольку П.Н. Милюков больше следил за политической линией газеты.

С 1925 г. в Париже на деньги миллионера А.О. Гукасова стала выходить газета «Возрождение». На должность редактора был приглашен известный ученый и политик П.Б. Струве. Эта газета интересна как отражение эмигрантской психологии «политического покаяния».

С точки зрения исторической психологии может представлять интерес тот факт, что дореволюционные политики, оказавшись в эмиграции, как один искали причину и виновных в постигшей их катастрофе где угодно, только не в своей партии и не в собственных ошибках. Они и за границей продолжали отстаивать те же способы избежания революции, которые потерпели такое сокрушительное поражение. Ссылки на некие роковые случайности и козни противников занимали ведущее место в объяснении причин российской катастрофы.

Лишь несколько крупных политиков коренным образом пересмотрели свои политические взгляды в эмиграции, в том числе П.Н. Милюков, В.А. Маклаков и П.Б. Струве. П.Б. Струве стремился сделать свою газету трибуной для серьезного разбора прежних позиций, для своего рода политического покаяния, беря на себя вину за неумение воспрепятствовать приходу к власти большевиков. Хотя в газете «Возрождение» явно ощущались идеи Белого движения, они тоже подвергались пристальному анализу и частичному пересмотру. П.Б. Струве в какой-то степени лично для себя возродил прежнюю свою идею «Великой России», которая только начала обозначаться в его дореволюционных работах. К этому его подталкивало сознание главной ошибки русских либералов: незнание коренной России, непонимание интересов рядовых людей, умозрительность представлений о судьбах страны.

Национально-русский характер газеты «Возрождение» привлек в качестве сотрудников писателей И.С. Шмелева и И.А. Бунина. Но достаточно скоро идеям газеты стали оказывать серьезное противодействие деятели «Российского общевоинского союза», во главе которого стоял генералитет врангелевской армии. Для них идеи покаяния были непонятны и в целом раздражали. Не найдя поддержки у издателя газеты А.О. Гукасова, П.Б. Струве ушел из редакции «Возрождения». Вслед за ним ушел из числа сотрудников И.А. Бунин, а И.С. Шмелев остался. В дневнике Г.Н. Кузнецовой есть свидетельство о мучительных сомнениях И.А. Бунина, которому справедливо казалось, что его уход и уход многих лучших сотрудников означает гибель самого замысла «Возрождения», вообще гибель одной из лучших газет Российского зарубежья. Не так много было у эмиграции таких газет, чтобы своими руками способствовать гибели одной из них (Кузнецова Г.Н. Грасский дневник. М., 1995. С.39 — 40). Надо сказать, что эти опасения не были беспочвенными: с 1930 г. из-за финансовых затруднений (в том числе и вследствие потери части читателей) «Возрождение» стало не ежедневной, а еженедельной газетой.

В 20 — 30-е гг. в Париже не было ежедневных газет, которые можно было бы поставить вровень с «Последними новостями» и «Возрождением» по влиятельности и размерам тиража. Но было и несколько достаточно популярных и читаемых массовых изданий. Среди них — газета «Дни», которую издавали правые эсеры. К этой газете читателей привлекала, прежде всего, имя главного редактора — А.Ф. Керенского. В газете «Дни» был сильный литературный отдел, которым заведовал М.А. Осоргин. Хотя он номинально примыкал к эсерам, но, прежде всего, это был литературовед и публицист. Он привлек известного в эмиграции поэта В.Ф. Ходасевича в качестве литературного критика, что сделало литературный отдел газеты «Дни» одним из самых авторитетных.

Особое место среди эмигрантской периодики занимает газета «Новое русское слово», которая и по сей день издается в Нью-Йорке. Это старейшая русская газета: ее издание началось еще в 1910 г. и в ней работало несколько поколений русской эмиграции. Благодаря удаленности от европейских катаклизмов она выходит без перерывов уже более 80 лет. В течение 50 лет, начиная с 1923 г., бессменным редактором газеты «Новое русское слово» был М.Е. Вейнбаум. Особый период ее активности связан тоже с пореволюционной эмиграцией, но он несколько смещен на 30 — 40-е гг. В конце 30-х гг. из неспокойной Европы в Америку перебрались некоторые эмигрантские журналисты и писатели: С.А. Поляков, А. Седых, М.А. Алданов и другие. Они вдохнули новую жизнь в эту старейшую газету русской диаспоры.

Особый слой эмигрантской периодики составили общественно-политические и литературные журналы. Журналы были дешевле, их легче было издавать и распространять по подписке. Большинство журналов легко возникали и так же легко исчезали.

Первым большим литературным журналом русской эмиграции была «Грядущая Россия». Первый опыт не слишком удался: вышло всего два номера в Париже в 1920 г., еще до крымской катастрофы. Журнал редактировался М.А. Алдановым, А.Н. Толстым  и народником Н.В. Чайковским и имел общедемократическую направленность. А главное — он стал  своего рода школой для собирания лучших литературно-журналистских сил зарубежья. На страницах «Грядущей России» А.Н. Толстой публиковал первые главы своего романа «Хождение по мукам», М.А. Алданов — роман «Огонь и дым». В журнале приняли участие видные деятели Серебряного века: поэт Н.М. Минский, писатели Н.А. Тэффи, П.Д. Боборыкин.

Журнал не смог встать на ноги не из-за своего содержания, а вследствие финансовых трудностей. Но он успел выработать самою идею возврата к культуре «толстого» литературного журнала, на которой вырос весь русский интеллектуализм XIX в. Прямым преемником «Грядущей России» стал самый популярный и долговечный «толстый» журнал эмиграции — «Современные записки». Сам выбор названия нового журнала демонстрировал обращение к опыту журналистики прошлого века. Наиболее знаменитые журналы XIX в. назывались «Современник» и «Отечественные записки». Из этих двух названий и было составлено имя журнала — «Современные записки». Этот журнал оставались самым влиятельным и читаемым весь период своего существования: с 1920 по 1940 г. Он стал известен во всем мире, его комплекты содержатся во многих библиотеках, сохранились архивы редакции.

У истоков журнала стояла инициативная группа эсеров. Но круг интересов редакции очень быстро вышел за чисто политические рамки. Политические связи правых эсеров первоначально пригодились для организации финансирования журнала. Финансирование осуществлялось при помощи правительства Чехословакии. Масарик и Бенеш считали такую помощь необходимой, поскольку рассматривали ее как благодарность за поддержку эсерами действий Чехословацкого корпуса в России в 1918 – 1920 гг. Кроме того, эсеры в начале 20-х гг. представлялись наиболее вероятными кандидатами в правительство в случае падения власти большевиков в России.

Редакционный комитет состоял из правых эсеров: Н.Д. Авксентьев, И.И. Бунаков-Фондаминский, М.В. Вишняк, А.И. Гуковский и В.В. Руднев. Ответственным секретарем журнала был М.В. Вишняк. Несмотря на эсеровскую принадлежность редакции, в журнал привлекались авторы самой разной политической ориентации. В программном заявлении редакции задачи в области культуры превалировали над политическими — это и определило успех журнала. В заявлении редакции говорилось: «Современные записки» посвящены, прежде всего, интересам русской культуры… «Современные записки» открывают… широко свои страницы, — устраняя вопрос о принадлежности авторов к той или иной политической группировке, — для всего, что в этой области художественного творчества, научного исследования или искания общественного идеала представляет объективную ценность с точки зрения  русской культуры.

…Редакция считает необходимым установить здесь лишь основную свою точку зрения: что воссоздание России несовместимо с существованием большевистской власти…» (От редакции//Современные записки. Париж. 1920. № 1).

Первый номер «Современных записок» вышел в ноябре 1920 г. тиражом 2 тыс. экземпляров. Позднее тираж несколько уменьшился в связи с прекращением финансовой помощи от чехословацкого правительства. Но тем не менее журнал смог упрочить свой авторитет в читательской среде, и его положение сохранялось относительно стабильным. Редакции приходилось предпринимать много усилий, проявлять чудеса изобретательности, а то и урезать собственное жалованье, чтобы журнал мог выходить бесперебойно.

После выхода 70-й книжки журнала в 1940 г. его выпуск был прекращен в связи с немецкой оккупацией Парижа. Группа издателей и авторов, которые пересекли океан, в 1942 г. стали издавать в Нью-Йорке «Новый журнал», который считали продолжением «Современных записок». Но по степени популярности и значимости для культуры Российского зарубежья «Новый журнал» несопоставим с прежними «Современными записками».

«Современные записки» вернули в русскую культуру феномен «толстого» журнала — ту самую традицию  литературно-общественного журнала, которая сыграла значительную роль во всей русской культуре нового и новейшего времени. Эмигрантский журнал даже внешне был похож на дореволюционное издание: 300 — 400 его страниц полностью занимали произведения художественной литературы, что составляло больше половины объема. Остальные страницы отдавались литературной критике, философским сочинениям, политическим эссе, обзорам книжных новинок, хронике культурной и политической жизни. Высокому уровню литературного отдела соответствовали и литературная критика, публицистика. Форма подачи информации, политические обзоры и статьи в «Современных записках» также были безупречны. Среди авторов чаще всего значились социалисты, кадеты и правые эсеры-народники.

Журналу вообще с самого начала очень повезло с авторами. Его поддержал уже знаменитый А.Н. Толстой. Продолжение его нового романа «Хождение по мукам» печаталось в первых же выпусках журнала. Примеру А.Н. Толстого последовали и другие знаменитые русские писатели зарубежья: А. Белый, Б.К. Зайцев, И.А. Бунин, И.С. Шмелев, М.А. Алданов, А.М. Ремизов, М.А. Осоргин, В.В. Набоков, Г.И. Газданов, В.С. Яновский. Личные связи И.И. Фондаминского позволили привлечь к постоянному сотрудничеству З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского.

В первых 20 – 30-ти книжках журнала печатался К.Д. Бальмонт. Здесь опубликовала главы из «Воспоминаний» и свои стихи З.Н. Гиппиус. В «Современных записках» впервые увидели свет произведения И.А. Бунина «Митина любовь», роман Б.К. Зайцева «Золотой узор», романы Д.С. Мережковского «Воскресшие боги» и «Тайная мудрость Востока». Здесь часто звучали имена М.И. Цветаевой, Н.А. Тэффи, Л.Н. Андреева. В 12-м и 14-м номерах появились имена Е.И. Замятина, И.С. Шмелева. Из младшего поколения эмигрантских писателей и поэтов печатались Н.Н. Берберова, В. Сирин (В.В. Набоков), М.А. Алданов. Читателя привлекала оригинальная литературная критика историка и члена кадетской партии А.А. Кизеветтера.

Элитный состав авторов позволил журналу сразу задать высокий литературно-художественный уровень, что работало на его репутацию. Отбор поэтических публикаций также шел по высоким критериям. Редакторам приходилось постоянно получать упреки от молодых поэтов в консерватизме и осторожности. Поэтический раздел журнала курировали поэт М.О. Цетлин и философ Ф.А. Степун. Несмотря на свой «консерватизм», они очень точно выбирали наиболее талантливых поэтов среди литераторов молодого поколения.

Широкая культурная установка Ф.А. Степуна была им заявлена с самого начала существования журнала: «…Настоящая Россия мыслима только как единство своего прошлого и своего будущего» (Степун Ф.А. Встречи. Мюнхен, 1962. С.202). На страницах «Современных записок» всегда находилось место для М.И. Цветаевой, Б.Ю. Поплавского («поэтической надежды» поколения 30-х гг.), Г.В. Иванова, В.Ф. Ходасевича и других поэтов последнего поколения русского символизма. Один из замечательных и еще недостаточно известных в современной России эмигрантских писателей 30 — 40-х гг., В.С. Яновский в своих воспоминаниях пишет, что «эмигрантская периодическая печать в целом  относилась к стихам с сугубой нежностью. От рижского «Сегодня» до «Нового русского слова» в Нью-Йорке, повсюду тщательно набирали стихи Кнорринг, Червинской, Штейгера…» (Яновский В.С. Поля Елисейские. СПб. 1993. С.165).

В конце 20-х гг. при поддержке В.В. Руднева в «Современных записках» усиливается отдел философии, который был монополизирован известнейшими идеалистами, религиозными мыслителями Л.И. Шестовым, С.Л. Франком и Г.В. Флоровским. Поскольку в политическом отношении они были далеки от народнических и демократических ценностей, то их постоянное присутствие на страницах журнала в конце концов усилило разногласия внутри редакции. «Душа редакции» М.В. Вишняк был среди тех, кто считал идеалистическое мировоззрение этих философов совершенно несовместимым с социалистическими идеалами (Вишняк М.В. «Современные записки»: Воспоминания редактора. СПб.; Дюссельдорф. 1993. С.207-211).

Но и это увлечение религиозной философией, и ее оппонирование со стороны социалистической идеологии тоже не были новым явлением. По существу, это было перенесение на иную почву интеллектуальных дискуссий Серебряного века, начатых еще сборником «Вехи». Те же интеллектуальные противостояния теперь служили внутренней конструкцией, привычными ориентирами для мыслительного пространства Российского зарубежья.

Старые споры воспринимались вполне серьезно. М.В. Вишняк все-таки ушел из «Современных записок» и стал ответственным секретарем нового толстого журнала «Русские записки». Этот журнал был адресован русской диаспоре на Дальнем Востоке. Он выходил до начала Второй мировой войны и привлек много авторов из «Современных записок». Дело было даже не в идейных позициях. Авторы эмиграции, даже самые знаменитые и читаемые, редко могли позволить себе отказаться от любой возможности публикации: слишком хрупкой была эта возможность. Из-за трудностей доставки новый журнал так и не стал популярным.

Даже такой журнал, как «Современные записки», самый читаемый и известный, испытывал постоянные финансовые трудности. Начинался он как ежемесячный, затем выходил раз в 3 — 4 месяца, а в последние годы существования еще реже. Последняя, 70-я книжка, вышла в 1940 г., незадолго до немецкой оккупации Парижа. Редакторы и сотрудники частью рассеялись, а частью покинули Францию.

Два эмигрантских журнала могли составить некоторую конкуренцию «Современным запискам». Это «Воля России» и «Иллюстрированная Россия». Журнал «Воля России» (1922 – 1932 гг.) также издавался группой эсеровских деятелей и носил более отчетливую народническую окраску. Его политическая ориентация определялась изначально тем, что журнал возник как приложение к одноименной ежедневной газете. Как газету, так и журнал издавала группа правых эсеров: В.М. Зензинов, В.И. Лебедев, О.С. Минор. В редакцию также входили А.Ф. Керенский, М.Л. Слоним, В.В. Сухомлин и Е.А. Сталинский.

«Воля России» сначала выходила два раза в месяц, а потом ежемесячно. С 1921 по 1927 гг. журнал издавался в Праге, а затем в Париже. Журнал сразу же заявил о своей демократической направленности, выразил свое стремление знакомить читателей не только с эмигрантской литературой, но с художественными новинками в Советской России. Действительно, на страницах «Воли России» были опубликованы «Синие гусары» Н.Н. Асеева, «Лейтенант Шмидт» Б.Л. Пастернака, «Мы» Е.И. Замятина, рассказы И.Э. Бабеля, Б.А. Пильняка, К.А. Тренева, О.Д. Форш и других советских авторов. Здесь помещались обзоры советской литературы.

Очень много для становления литературного лица нового журнала сделал М.Л. Слоним. Под его влиянием и его трудом сформировалась главная особенность этого журнала: его страницы были в наибольшей степени открыты для молодых писателей, в том числе модернистов и авангардистов. Здесь печатались молодой В.В. Набоков, М.И. Цветаева и другие.

Эстетическая позиция журнала заключалась в отстаивании тезиса о том, что русская культура и русская литература едина вне зависимости от того, где она создается — в Советском Союзе или в эмигрантской среде. По этой причине журнал «Воля России» стремился к широким связям с советской родиной. Прежние мифы и иллюзии народнической интеллигенции послужили основой такой установки журнала. Журнал стремился привлечь молодежь на основе активной пропаганды идеи «общей судьбы». В этом отношении именно журнал «Современные записки» начинал формировать новую духовную установку русской эмиграции: от простого сохранения культурного наследия к попытке оживить механизмы культуры через диалог с миром Советской России.

М.Л. Слоним в «Воле России» начал длящийся и сегодня спор о соотношении двух русских литератур 20 — 30-х гг.: эмигрантской и советской. Он резко выступил против «посланнической» теории З.Н. Гиппиус, которая отрицала всякую связь между ними, адресуясь исключительно к некой «будущей России». В «Литературном дневнике» М.Л. Слоним писал, что эмигрантской литературы как некого целого, живущего своей жизнью организма, у нас нет. Он считал, что в эмиграции есть писатели, но нет литературы как цельного явления. С ним был согласен Ф.А. Степун, также выдвинувший тезис о невозможности литературы вне национальной среды.

Угасание журнала «Воля России» в 30-е гг. было предопределено этой ошибочной установкой на единство двух все более расходящихся русских культур. В конце 20-х гг. становится ясным, что надежда  на некий общий путь Советской России и Российского зарубежья призрачна. Нараставшая культурно-идеологическая нетерпимость социалистического реализма, раскол самих эсеровских группировок за границей вызвали и крах журнала «Воля России». К тому же чешское правительство в 1932 г. окончательно прекратило финансовую поддержку русской диаспоры и журнала. В эти же годы большинство талантливой молодежи начинает избегать идейной ангажированности и тяготеть к более аполитичным «Современным запискам».

С «Волей России» связана и жизненная трагедия М.И. Цветаевой. Пока журнал держался в Праге, поэтесса чаще печаталась, были средства к существованию. Ее постоянно заботливо поддерживал М.Л. Слоним, ставя в ряд наиболее выдающихся поэтов России: Пастернак, Ахматова, Ходасевич. При его содействии в «Воле России» были целиком напечатаны многие произведения М.И. Цветаевой: «Крысолов», «Поэма Воздуха», «Поэма Лестницы», «Красный Бычок», «Сивилла», «Деревья». После закрытия журнала для поэтессы наступило время настоящей нищеты и безысходности. Еще некоторое время ее печатали «Русские записки» в Югославии (преимущественно прозаические переводы), но это были крохи.

Еще один вид периодических изданий был целиком посвящен культуре и уже поэтому рассчитан на более широкий круг читателей. Речь идет об иллюстрированных журналах. Образцом для них служила дореволюционная «Нива», которая адресовалась к среднему образованному человеку и помещала много развлекательных материалов. Эмигрантский журнал «Иллюстрированная Россия» (1924 – 1939 гг.) был именно такого рода изданием и, пожалуй, наиболее известным и популярным. В нем печатались детективы, романы, были специальные разделы для детей, для женщин, для семейного чтения и развлечения. Журнал был откровенно и демонстративно аполитичен, но в угоду большинству читателей «красиво ностальгирующим» по старой России.

По традиции дореволюционной «Нивы» в качестве приложения предлагалась дешевая подписка на собрание сочинений классиков, энциклопедии, справочники. Бесплатное приложение к «Иллюстрированной России» достигало 52-х книг в год. Так были переизданы многие русские классики, опубликована масса воспоминаний.

Такого же рода изданием, но с претензией на некоторую интеллектуальность, являлся журнал «Для Вас». Он выходил в Риге с 1933 по 1940 гг. Ввиду близости Германии, в журнале много внимания уделялось новостям из этой страны и немецкой культуре вообще. Но это было, скорее, исключением. Как правило, русская периодика в культурном отношении ставила своей задачей сохранение русской культуры и старалась свои страницы посвящать именно ее проблемам.

Чаще случалось обратное: русские эмигрантские журналы слишком мало уделяли внимания культуре страны, где они издавались, искусственно поддерживая изоляционистские настроения эмигрантов. Слишком большой и непосильной представлялась сама задача сохранения и собирания русской культуры, формирования собственного «культурного круга» в условиях инонационального окружения и рассеяния.

Существовало еще несколько заметных журналов эмиграции первой волны. Таким была «Русская мысль». Его название перекликалось с названием дореволюционного либерального издания, чего и хотел его редактор П.Б. Струве, работавший и в редакции дореволюционной «Русской мысли». Журнал печатался в Софии и просуществовал около трех лет, что в условиях эмиграции было не так уж мало. Первый его номер вышел в январе — феврале 1921 г. Открывался он «Обращением к старым и новым читателям», которое написал П.Б. Струве. Тема катастрофы революции и будущего воскресения России поначалу привлекла многих: она была главной темой эмигрантских разговоров. Но узкая определенность политического лица журнала вынуждала его редакторов вести постоянную полемику с оппонентами и меньше времени уделять культурным темам и проблемам объединения эмиграции, что неизбежно сужало круг читателей.

Журнал «Русская мысль», помимо политических статей, напечатал много мемуаров политических деятелей. Среди них наиболее интересными в историческом и литературном отношении были воспоминания монархиста В.В. Шульгина. Литературный отдел был представлен как широко известными именами З.Н. Гиппиус, И.А. Бунина, А.М. Ремизова, М.И. Цветаевой, так и менее популярными литературными критиками К.В. Мочульским и Ю.А. Никольским. В 1922 г. по финансовым соображениям издание журнала было перенесено в Прагу, затем в Берлин. Но спасти журнал не удалось. В 1927 г., уже будучи редактором ежедневной парижской газеты «Возрождение», П.Б. Струве попытался его реанимировать. Он выпустил один номер «Русской мысли» в Париже. Но конкурировать с «Современными записками» и «Волей России» за тот же небольшой круг парижских читателей новому журналу было не под силу.

Оригинальным явлением в журналистике зарубежья был журнал «Версты» (вышло три номера в 1926 — 1928 гг.). Редакторами журнала были Д.П. Святополк-Мирский и С.Я. Эфрон, а сотрудничали в нем А.М. Ремизов, Л.И. Шестов, М.И. Цветаева. Этот журнал также печатал произведения как советских, так и эмигрантских авторов. Интересным приемом этого журнала были обширные перепечатки произведений давних лет и авторов Серебряного века («Житие протопопа Аввакума» с предисловием А.М. Ремизова, «Апокалипсис нашего времени» В.В. Розанова и другие).

Некоторые журналы пытались привлечь читателя цветными вкладками, художественными репродукциями. Таким был журнал «Сполохи», который выходил в Берлине в 1921 — 1923 гг. В его издании принимали участие известные писатели: К.Д. Бальмонт, И.А. Бунин, Н.М. Минский, Н.А. Оцуп, В.Ф. Ходасевич, М.А. Волошин, А.Н. Толстой. Таким же по форме был и журнал под названием «Жар-птица», который один из немногих открыто с самого начала заявил о своем развлекательном характере.

В 30-е гг. интеллектуально перенасыщенный «раствор» русской диаспоры пополнился новыми поэтами, прозаиками, философами, жаждущими самоутверждения. Молодому поколению было трудно пробиться в корпоративную группу печатных органов, созданных в 20-е гг. Признанные писатели и журналисты старшего поколения не собирались уступать позиции в читательском мире, которые были завоеваны с большим трудом.

С таким положением дел связана вторая волна учредительства газет и журналов. Она была много слабее первой и в силу финансовых трудностей, и по интеллектуальному потенциалу. Но необходимость творческого утверждения (а также сложности социального и материального положения) заставляли новое поколение идти на создание собственных журналов и газет. Трудности в завоевании читателя и связанные с этим низкие доходы от распространения изданий были основной причиной краткости их существования.

Названные издания относятся к наиболее известным в среде эмиграции. Их читали большинство русских беженцев. Но в каждом городе зарубежья было и собственное популярное издание. В Варшаве примечательным эмигрантским изданием была газета «За свободу». Ее редактировал Д.В. Философов в сотрудничестве с Б.В. Савинковым и своими давнишними друзьями З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковским до их отъезда в Париж. Газета получала помощь от правительства Пилсудского.

Несколько периодических изданий выходили в самом удаленном от Европы центре русской эмиграции — Харбине. Здесь издавались двухстраничные «Харбинские еженедельные новости» с литературным приложением и с 1932 г. — собственно литературная газета. Весь «русский Китай» читал журнал «Рубеж», который по долголетию соперничал с европейскими «Современными записками». Он выходил почти 20 лет: с 1927 по 1945 гг. На Востоке издавались также «толстые» журналы «Понедельник» (1930 – 1931 гг.) и журнал «Врата» (середина 30-х гг.).

По мемуарным свидетельствам, весьма энергично работал в Харбине студенческий кружок, который назывался «Чураевка». Он выпускал одноименный журнал. Здесь помещались первые литературные и публицистические опыты молодых авторов. Главной задачей считалась выработка культурной общности, поддержание ощущения «русскости» у молодого поколения эмигрантов.

Множество русских эмигрантских газет и журналов вышло всего лишь несколькими номерами и быстро, в основном из-за отсутствия средств и ограниченности круга читателей, закрылись. Тем не менее, в целом они составили целый «архипелаг» русской журналистики за рубежом. Она служила основной формой сохранения культурной общности эмиграции и продолжения культурных традиций ушедшей России.

Мир образов и идей в литературе Российского зарубежья

Структура литературы зарубежья имела важное отличие от книжного моря Серебряного века: в ней первенствующее место стало занимать переиздание классики. Обращение большинства издательств к выпуску русской классики было продиктовано двумя очень разными соображениями. Во-первых, разделяемая большинством эмигрантов идеология культурной миссии зарубежья предполагала сохранение уровня шедевра, которого достигла русская литература XIX в. Во-вторых, к классике заставляли обращаться и чисто прагматические соображения: в условиях постоянного давления финансовой проблемы издание дореволюционной литературной классики представлялось едва ли не единственным безубыточным предприятием.

В структуре выпускаемых книг первой заботой издателей был выпуск произведений Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова. Их покупали, читали, хотели иметь дома. Особенно роскошно были выпущены юбилейные издания Толстого и Пушкина (с иллюстрациями М.В. Добужинского). Надо сказать, что вкусы эмигрантской публики стали заметно более консервативными, словно вернувшись лет на 20 — 30 назад. Но даже классика имела ограниченный рынок, и ее издание не могло служить панацеей.

Второй по распространенности группой изданий были произведения писателей-эмигрантов, которые составили себе имя и стали популярными еще до революции. Как правило, их называли старшим поколением, хотя им редко кому было за сорок. Так их называли больше по контрасту с теми, кто начал писать уже в эмиграции. Среди эмигрантских литераторов, составивших себе имя до революции, были А.Т. Аверченко, К.Д. Бальмонт, И.А. Бунин, З.Н. Гиппиус, А.И. Куприн, С.К. Маковский, Д.С. Мережковский, И.В. Северянин, И.С. Шмелев, А.Н. Толстой, Н.А. Тэффи, Саша Черный.

Их относительное отчуждение от более молодого поколения имело более глубокие психологические корни, нежели банальный конфликт «отцов» и «детей». Два ближайших эмигрантских поколения имели разный культурно-психологический и социальный опыт и, соответственно, — разную судьбу. Издательства более охотно брались за выпуск произведений уже известных писателей, надеясь на лучшую распродажу. Но даже великий И.А. Бунин постоянно испытывал сложности с публикацией, а до получения Нобелевской премии — и серьезные материальные трудности. А. Седых, бессменный сотрудник «Последних новостей», позже вспоминал, с каким трудом удалось добиться перевода на французский язык и первого издания во Франции книги И.А. Бунина «Темные аллеи» (Глэд Дж. Беседы в изгнании. М., 1991. С.55). Именно с нее началось серьезное знакомство французских читателей с русским классиком. Первое собрание сочинений И.А. Бунина вышло в Париже уже после получения им Нобелевской премии — в количестве всего тысячи экземпляров.

Популярность старшего поколения поэтов Серебряного века (К.Д. Бальмонт, Вяч. И. Иванов, А. Белый, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковский) была в значительной мере обеспечена известным консерватизмом вкусов зарубежья. Большая часть эмигрантов, воспитанных в период Серебряного века, остались верны увлечению своей молодости — символизму. Уже символисты более позднего — «гумилевского» — поколения (М.И. Цветаева, В.Ф. Ходасевич, Г.В. Иванов и другие) встречали более прохладное отношение. А молодому поколению русских поэтов пришлось составить вообще новые поэтические школы («Парижская нота», «Пражская волна») с иными эстетическими ориентирами.

Среди молодого поколения прозаиков быстро выдвинулись в число популярных и читаемых Вас. И. Немирович-Данченко (брат знаменитого театрального режиссера), А.В. Амфитеатров,  М.А. Осоргин и М.А. Алданов, автор исторических романов. Их книги выходили достаточно большими тиражами.

Художественная и интеллектуальная мощь и разнообразие русской литературы за рубежом катастрофически расходилась с издательскими возможностями. В эмиграции оказалась едва ли не половина русских писателей Серебряного века, но далеко не половина читателей. Подсчитано, что за 50 лет эмиграции было написано более тысячи романов, в том числе такие, без которых «честная история русской литературы попросту невозможна». Это «Жизнь Арсеньева» И.А. Бунина, «Путешествие Глеба» Б.К. Зайцева, «Богомолье» и «Лето Господне» И.С. Шмелева, «Третий Рим» Г.В. Иванова, «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес» Б.Ю. Поплавского, «Вечер у Клэр» и «Ночные дороги» Г.И. Газданова, романы М.А. Алданова и В.В. Набокова. С 1918 по 1968 гг., по подсчетам Л. Фостер, было издано 636 сборников рассказов и 1 024 сборника стихов.

В первые годы, когда только налаживалась жизнь русских за рубежом и они надеялись вернуться в Россию, многим издательствам показался перспективным выпуск учебников для русских школ и гимназий. Но казавшееся беспроигрышным предприятие не оправдало надежд издателей по нескольким банальным причинам. Старые, дореволюционные, учебники не могли удовлетворить запросы зарубежной русской школы. Слишком многое изменилось в мире за последние десять лет, и дореволюционные учебники можно было использовать только временно. Переводы европейских учебников и последующее их издание не могли соответствовать культурно-просвещенческим задачам русской зарубежной школы. Кроме того, выплата высоких гонораров за переводы и издания европейских учебников была невозможна для русских издательств.

С разрушением государства была разрушена и российская система образования. В эмиграции, разбросанные по разным странам, русские школы очень скоро потеряли унифицированность образовательных программ, и один универсальный учебник стал невозможен. А выпускать для каждой школы свои учебники было немыслимо дорогой задачей. В  конце 20-х — начале 30-х гг. практичные родители уже стали понимать, что гораздо перспективнее обучать детей не в русских школах, а  адаптироваться к системе образования той страны, где  придется жить их детям.

Тем не менее, в 20-х гг. издание учебных пособий было заметным направлением в деятельности многих издательств. Некоторые старые русские учебники по истории и литературе (курсы Платонова, Веселовского, Ключевского, Корнилова) увидели свет в зарубежье.

Среди издаваемой научной литературы преобладали философские работы и вообще эссеистика, а не академические сочинения. Ведь распространение русской книги встречало серьезные трудности не только в материальном отношении, но и в поисках русскоязычного читателя. Очень немногие известные литераторы и философы России переводились на иностранные языки. Лидерами в этом отношении были, пожалуй, Бунин и Бердяев.

Научные труды, написанные деятелями эмиграции,  часто издавались при поддержке каких-либо европейских фондов, учреждений, университетов, научных центров. Они распространялись по библиотекам и, собственно, могут  причисляться к литературе русской эмиграции весьма условно. Исключение составляли всего несколько книг. Одна из самых известных — трехтомные «Очерки по истории русской культуры» историка П.Н. Милюкова. Ее первое издание вышло еще задолго до революции, а пятое, последнее, — в 30-е гг. в Париже. «Очерки…» имели очень большой успех у публики, даже далекой от собственно исторической науки. Наряду с курсом лекций В.О. Ключевского, «Очерки…» П.Н. Милюкова стали наиболее читаемой книгой. Выпуск этого труда стал возможен благодаря субсидиям от правительств Болгарии и Чехословакии, а также сбору благотворительных пожертвований от самих эмигрантов.

Уникальный пласт эмигрантской литературы – мемуаристика, которая по своим объемам превзошла уровень XIX в., «века мемуаров». Высокоинтеллектуальное сообщество выходцев из России поставило своей жизненной задачей собрать, сберечь, развить тот мир идей и богатство мысли, которые они вынесли из всей культуры России и особенно из последних ее десятилетий. Самым естественным способом обеспечить преемственность интеллектуальной жизни оказалось повсеместное написание мемуаров. Мемуары являлись столь обширной областью эмигрантской литературы и жизни, что вполне правомерно говорить о феномене эмигрантской мемуаристики как целого пласта духовной жизни русских за рубежом.

Начало русской мемуаристики имеет отчетливую дату  — 1921 г. В августе 1921 г. в России ушли из жизни два великих поэта А.А. Блок и Н.С. Гумилев — каждый по-своему трагично. Они представляли два поколения русского символизма. В жизни едва ли не каждого известного литератора из России эти два человека сыграли свою роль, а большинство были знакомы с ними. Естественной реакцией стало написание воспоминаний о них: следовало сохранить каждую крупицу памяти о великих людях России. Первая культурная потеря стала толчком к началу исполнения великой миссия сбережения национальной памяти.

Через два — три года, когда окончательно определился и контингент эмиграции и сформировались основные культурно-издательские центры, начинается настоящий бум мемуаристики. В 1924 г. Г.В. Иванов начал печатать серию газетных очерков «Китайские тени». Он с самого начала определил тематику: «быт литературного Петербурга последних десяти — двенадцати лет». Эволюция Петербурга от «колыбели» Серебряного века до «колыбели революции» — это путь русского самосознания в начале ХХ в. Его-то и стремился запечатлеть Г.В. Иванов. Из этих газетных очерков он позже составил сборник «Петербургские зимы». Почти одновременно З.Н. Гиппиус издала свои «Живые лица», открыв жанр литературных мемуаров.

Эти книги Г.В. Иванова и З.Н. Гиппиус оказали заметное влияние на выбор тематики другими русскими мемуаристами. Они спешили поделиться сокровищами своей памяти о деятелях дореволюционной культуры, о культурных событиях последних десятилетий, часто отдавая им приоритет перед событиями собственной жизни. Так сформировалась главная черта зарубежной мемуаристики — стремление как можно больше писать не о себе, а о других: о политиках, деятелях культуры, о событиях жизни ушедшей России. В таком ключе были написаны лучшие воспоминания тех лет: «Встречи» В.А. Пяста, «Годы странствий» Г.И. Чулкова, «Полутораглазый стрелец» Б. Лившица. Они словно стремились остановить время, сберечь, зафиксировать в памяти ушедшее десятилетие, справедливо считая себя единственными его наследниками.

Когда пореволюционная эмиграция в конце 20-х — начале 30-х гг. начала терять своих собственных писателей – П.П. Потемкина, Е.Н. Чирикова, А.Т. Аверченко, Ю.И. Айхенвальда, С.С. Юшкевича, Б.Ю. Поплавского, В.Ф. Ходасевича, — стали появляться воспоминания о писателях зарубежья. Это были в большинстве своем портретные зарисовки известных людей. Таким образом, была создана целая портретная галерея известных людей Серебряного века и зарубежья. Больше всего писали о И.А. Бунине, много — о А. Белом, К.Д. Бальмонте, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковском, В.Ф. Ходасевиче, Г.В. Адамовиче, И.С. Шмелеве. Отличительной чертой этого «вернисажа» являлось то, что книги о мастерах культуры написаны такой же мастерской рукой прозаиков, поэтов, журналистов. Потому они представляют собой особый жанр эмигрантской литературы, выходящий за пределы понятия обычных воспоминаний.

Отдельный громадный зал в этой «портретной галерее» мемуаристики составляют воспоминания о политических деятелях предреволюционной России. Щекотливость ситуации заключалась в том, что значительная часть бывших российских политиков не просто жила в эмиграции, но часто вела активную политическую деятельность. Выход каждой книжки воспоминаний о здравствующем политике тут же вызывал ответную реакцию — как правило, негативную.

Ведь политическое деление русской эмиграции не только повторило дореволюционную структуру — оно было еще более дробным. Часто бывшие соратники по партии и политической борьбе оказывались во враждебных группировках. По этой причине основная волна политических мемуаров (П.Н. Милюкова, П.А. Сорокина, Р.Б. Гуля, В.Л. Бурцева, А.Ф. Керенского и других) пришлась на более позднее время, когда стихли политические разногласия, постарели или ушли из жизни прежние герои российской истории.

А те воспоминания политических и военных деятелей, что появились в 20 — 30-е гг., вызывали много споров даже у соратников. Достаточно напомнить историю с воспоминаниями А.И. Деникина и особенно П.Н. Врангеля. Свои воспоминания одновременно с сыном писала в эмиграции мать генерала. П.Н. Врангель был очень недоволен тем, о чем писала его мать. Напоминание об ужасах жизни в холодном и голодном Петрограде 1918 г. он воспринимал как обращенный к нему упрек.

Но все-таки главный комплекс идей и ощущений пореволюционный эмиграции отразила художественная литература. Она более всего подходила для выполнения хранительной миссии. Разумеется, выбор был и у писателей. Одни стали писать о русском, но для французского читателя (М.А. Алданов, Д.С. Мережковский), молодое поколение осваивало литературное двуязычие (В.В. Набоков). Другие стремились сохранить верность  литературной школе России XIX — начала ХХ вв.; среди них были мастера мирового уровня: И.А. Бунин, И.С. Шмелев и другие.

И.А. Бунин был олицетворением лучших традиций русской литературы. Все признавали его талант, хотя он мало общался с парижской литературной богемой. За это его не любил Д.С. Мережковский, который так и не простил товарищу по эмиграции, что нобелевский комитет отдал предпочтение традиционной русской прозе И.А. Бунина, а не изысканным сочинениям самого Д.С. Мережковского. Но для большинства русских литераторов за границей лидерство И.А. Бунина было вне сомнений. Особенно высоко ценил его романист М.А. Алданов.

И.А. Бунина часто считали (и упрекали за это) «певцом дворянских гнезд», бытописателем давно опустевших «вишневых садов». Казалось, что смешно снова вздыхать о тенях прошлого в «задумчивых аллеях старинных парков». Но сила таланта и памяти об ушедшей России, как нигде, пригодилась писателю в эмиграции. Там вышли самые знаменитые его произведения: «Темные аллеи», «Митина любовь», «Дело корнета Елагина», автобиографический роман «Жизнь Арсеньева». Искреннее любование своими героями, точность психологических характеристик и великолепный язык продолжали традиции русской классической литературы.

У И.А. Бунина был неподражаемый талант в почти вещественном воссоздании «мелочей». Никто, кроме него, в русской литературе не умел с таким мастерством передать запахи и оттенки ощущений. Его рассказ «Антоновские яблоки» целиком построен на воссоздании у читателя ощущения «холодной хрусткости» и яблочного аромата «меда и осенней свежести», наполняющих сад. Звяканье гайки, шум кустов под ветром, «запах росистого лопуха» — все было доступно перу И.А. Бунина, который вводил читателя в ощущения прежней жизни. Описаниями «темных аллей» и жизни в старых русских усадьбах писатель словно делал читателя своим земляком, так же, как он, хорошо знавшим родные места. Надо ли говорить, какое впечатление такая проза производила на тосковавшего по родине эмигранта?

Писатель действительно был влюблен в старую дворянскую культуру. Его кумирами в литературе были Тургенев, Толстой и Чехов. Так же, как у них, проза И.А. Бунина исключительно музыкальна и так же чист и прозрачен русский язык. Но сильнее, чем этих мастеров, эмигрантского писателя Бунина привлекала тема любви и смерти. Собственно, все его произведения, написанные вдали от родины, — об этом.

Исключение составляют лишь наполненные ненавистью и отчаяньем «Окаянные дни». Это нечто среднее между литературным произведением и дневником о страшных днях 1917 – 1918 гг., проведенных им в Одессе. Из-за публикации «Окаянных дней» писатель И.А. Бунин был надолго вычеркнут из русской советской литературы как «контрреволюционер». И.А. Бунин умер в Париже в 1953 г., так и не примирившись с Советской властью. Его могила на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем и до сих пор самая почитаемая.

Присуждение Нобелевской премии И.А. Бунину в 1933 г. стало триумфом всей русской эмиграции. Ведь соперниками Бунина на статус представителей русской литературы ХХ в. были Д.С. Мережковский и А.М. Горький. То, что нобелевский комитет отдал предпочтение не представителю пролетарской литературы и не мастеру «европеизированной» прозы Д.С. Мережковскому, а хранителю традиций классической русской литературы И.А. Бунину, стало выражением признания успеха «хранительной» культурной миссии русской эмиграции.

Выступая на традиционном банкете нобелевских лауреатов в Стокгольме, И.А. Бунин говорил о сохранении главных ценностей Серебряного века, называя среди них свободу мысли и совести как нечто незыблемо обязательное для творчества.

Многие из старшего поколения эмигрантских писателей могли бы подписаться под этими словами. Большинство их следовали дорогой Бунина в сохранении и развитии традиций классического века русской культуры и достижений Серебряного века. Б.К. Зайцев — друг Бунина; И.С. Шмелев, вызывавший ностальгию своими «вкусными» описаниями дореволюционного быта; А.И. Куприн, не выдержавший разлуки с родиной; А.Н. Толстой, сумевший войти в советскую культуру; К.Д. Бальмонт, целиком оставшийся в своем Серебряном веке; Вяч. И. Иванов, изверившийся во всем, — все они шли той же дорогой и создали целый культурный мир русской литературы в изгнании.

Тем русским писателям, что стали входить в литературу уже в эмиграции, пришлось чрезвычайно сложно. Даже самые талантливые и известные из них (В.В. Набоков, Г.И. Газданов, Н.Н. Берберова) чаще всего печатались только в журналах. Они были вынуждены ориентироваться не только на русского читателя, но и искать успеха у европейской публики.

Молодым было трудно пробиться еще и из-за того, что у зарубежной русской публики произошло некоторое смещение вкусов в сторону большей консервативности. К новинкам и авангардным поискам относились настороженно в первую очередь сами издатели. В середине 30-х гг. модернистские писатели зарубежья В.С. Яновский, Ю. Фельзен, В. Варшавский имели не слишком большой успех у русской публики. Поэт и критик Г.В. Иванов писал об этом консерватизме пристрастий русской публики как главном препятствии для развития творческой энергии эмиграции. Более того — как факторе обреченности эмигрантской культуры вообще (Иванов Г. Без читателя//Числа. 1931. № 5. С.148-152).

Младшее поколение, особенно поэты эмиграции, остались в поле символизма, футуристические опыты не прижились. Лидерами были В.Ф. Ходасевич, Г.В. Иванов, М.И. Цветаева. Из самых молодых наиболее талантливым поэтом признавали Бориса Поплавского. Но он рано умер, в 33 года. Б.Ю. Поплавский, И.В. Одоевцева, Е.Ю. Кузьмина-Караваева, Д.М. Кнут входили в так называемую «Парижскую ноту» поэтов-символистов зарубежья. Свой облик был у представителей различных культурных гнезд, но парижская школа была наиболее сильной и ближе всего к традициям русского символизма и акмеизма.

Идея «Парижской ноты» состояла в простоте, в очень ограниченном словаре. Они стремились выразить не частности, а главную суть мира, а потому предпочитали вместо «подробностей» (чайка, жаворонок, рябина, дуб) говорить сразу «суть»: птица или дерево. В интервью 1950 г. поэт И. Чиннов вспоминал: «Мы считали…, что мы как бы заканчиваем русскую поэзию здесь, в эмиграции, и не нужно ее украшать, не нужно… ничего лишнего. Мы искали именно бедного словаря, то есть… самое основное неустранимое…» (Глэд Дж. Беседы в изгнании. С.23). Это была очень серьезная поэзия. Стремление к конечной сути выразило эволюцию духовной жизни русской пореволюционной эмиграции на ее закате.

Но если русскую зарубежную прозу еще как-то переводили, то русские поэты практически не были нужны никому, кроме самих эмигрантов. Огромные трудности с переводами, с невостребованностью европейской публикой замыкали русскую эмигрантскую поэзию внутри русской диаспоры и лишали ее будущего. Осознание тупика в своей литературной судьбе горше и острее звучит именно у молодых поэтов. Они скорее, чем писатели старшего поколения, осознали страшную истину: им в Россию не вернуться никогда. Стихотворение Г.В. Иванова «Когда мы в Россию вернемся» заканчивается горькими строками:

Пора собираться. Светает.

Пора бы и двигаться в путь.

Две медных монеты на веки,

Скрещенные руки на грудь.

А молодой поэт А. Несмелов из Харбина говорил о своем поколении: «Мы — лишь след на тающем снегу».

Исключением в отношении младшего поколения эмигрантских литераторов был, пожалуй, только круг, редактировавший и издававший сборник «Числа». Этот сборник намеренно составлялся из произведений писателей, сформировавшихся уже вне России. Он выходил в Париже с 1930 по 1934 гг.; всего вышло 10 книжек. Появлялся он крайне нерегулярно, так как существовал почти исключительно на частные пожертвования. Сейчас эти выпуски составляют ценнейший и наиболее полный источник сведений о жизни и творчестве русской эмигрантской молодежи.

В наши дни сборники «Числа» стали библиографической редкостью, литературным антиквариатом. И не только из-за их небольшого количества и мизерного тиража. По своему внешнему оформлению эти сборники словно стремились если не затмить, то повторить славу дореволюционных элитных журналов «Весы», «Золотое руно», «Аполлон»: превосходная бумага, изысканность шрифтов, богатство иллюстраций, цветные вкладки.

Редактором сборника был поэт и критик Н.А. Оцуп. Его причисляли к акмеистам, он считался учеником Н.С. Гумилева. Издаваемый сборник часто становился единственной возможностью составить имя для молодых литераторов. Каждая новая книжка «Чисел» вызывала бурю эмоций в читающей публике и критике. Подчас сыпались обвинения в снобизме и аполитичности. Но все критики признавали, что твердая нацеленность сборника исключительно на поиск талантливости вне политики составляет основу его привлекательности для всех.

Почти демонстративная аполитичность редакции, что соответствовало преобладающим настроениям молодого поколения русских за границей, позволила сборнику «Числа» стать настоящим приютом для новых талантов. Полемичность статей, авангардность публикаций, образ «забытого поколения» — составляло собственный стиль сборника. В редакционном анонсе первого номера говорилось: «Война и революция… только докончили разрушение того, что кое-как еще прикрывало людей в XIX веке… У бездомных и лишенных веры…, у всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти. «Числам» хотелось бы говорить главным образом об этом…».

Вокруг издания сборника сложился круг молодых литераторов. Они принимали участие практически во всех диспутах и литературных вечерах, демонстрируя единство позиций по проблеме молодого поколения зарубежья. В первом открытом вечере «Чисел», устроенном 12 декабря 1930 г., в диспуте принимал участие цвет парижской литературной эмиграции: Г.В. Адамович, З.Н. Гиппиус, Н.П. Гронский, Г.В. Иванов, Д.С. Мережковский, П.Н. Милюков, Б.Ю. Поплавский, В.Е. Татлин, Г.В. Федотов, М.О. Цетлин. Собрание имело значительный резонанс в эмигрантской среде. Фактически это было первое открытое заявление нового поколения эмигрантов о своем существовании.

Лейтмотивом и собраний, и самого сборника «Числа» была тема трагедии молодого поколения эмигрантов. Один из новых писателей 30-х гг. В. Варшавский, автор крылатого выражения тех лет — «незамеченное поколение», — приводит слова писателя А. Алферова на одном из собраний: «Наше поколение… не может утешить себя даже прошлым: у нас нет прошлого…» (Варшавский В.С. Незамеченное поколение. Нью-Йорк. 1956. С.25).

Но финансовые трудности в конце концов уничтожили и это прибежище молодых литераторов. К середине 30-х гг. сборник «Числа» перестал выходить. В 1939 г. в сборнике «Литературный смотр» З.Н. Гиппиус, подводя неутешительный итог газетно-журнальным возможностям русской литературы за рубежом, с горечью писала, что «возможность печататься для большинства молодых отпала».

Пушкин — культурный символ Российского зарубежья

Выполнение культурной миссии русской эмиграцией нуждалось в создании ключевых культурных символов. В трудной ситуации культура имеет свойство совершать своего рода «культурный реверс», привлекая в качестве устойчивой опоры самые бесспорные свои образцы – шедевры. Роль шедевра в культуре не ограничивается чисто потребительским любованием, она гораздо более важна. Признанные шедевры национальной культуры в ситуации культурного распада способны сыграть роль точек опоры, бесспорных оснований для нового возрождения.

Так произошло с именем А.С. Пушкина в культуре эмиграции. В представлениях эмиграции 20 — 30-х гг. А.С. Пушкин стал культовой фигурой, символом потерянной России. Более того, имя Пушкина оказалось тем центром, вокруг которого могла объединиться вся зарубежная Россия, оставив в стороне политические и идейные разногласия. Ключевым моментом культурного единения «России № 2» можно считать превращение в традицию празднование для рождения А.С. Пушкина как национального праздника, как «единственного торжества, объединяющего все рассеяние, всю Зарубежную Россию». Впервые праздник отмечался в Эстонии в 1924 г. как «День русского просвещения» и был посвящен 125-летию со дня рождения поэта.

По инициативе Педагогического бюро в Праге и еще четырех присоединившихся эмигрантских организаций в 1925 г. было составлено специальное воззвание ко всем русским за границей. В нем содержался призыв «организовать ежегодный «День русской культуры» как средство объединения всех русских» и предложение избрать днем этого праздника день рождения Пушкина, «который более других оставил отпечаток своего гения в языке русского народа». Воззвание было издано тиражом в тысячу экземпляров и разослано в страны, где находились русские эмигранты, для публикации в местных газетах.

Идею энергично поддержали местные культурные центры и общественные организации. Для подготовки следующего «Дня русской культуры» приложили усилия избранные в состав специальной комиссии П.Б. Струве, П.В. Долгоруков, А.Л. Бем, Е.В. Спекторский, Н.А. Цуриков. День рождения А.С. Пушкина в 1925 г. праздновался уже в 13-ти странах, где жили русские эмигранты, и с этого времени стал ежегодным.

Собирательный, интегрирующий статус праздника определился с самого начала. На торжественном собрании в Сорбонне, где присутствовало несколько тысяч человек, с речью о Пушкине выступал философ и историк А.В. Карташов, сказавший: «…Нам нужно собраться около наших светочей, наших очагов». Главным выступающим на торжестве был назначен общественный лидер русской эмиграции и редактор самой популярной газеты «Последние новости» П.Н. Милюков. В его выступлении в год первого всеэмигрантского празднования «Дней русской культуры», может быть, даже вопреки намерению оратора, наметилась главная черта всей зарубежной Пушкинианы: ее политизированность. Дальнейшее празднование Дня культуры П.Н. Милюков обставляет четырьмя «предпосылками», которые выглядят как условия политического соглашения. Принципиальная его позиция состояла в следующем.

Первое: Дни национальной культуры должны стать не «плачем» по прошлому, а «живой связью» с настоящим. «Связь живого в прошлом с живым в настоящем есть истинная культурная традиция», — писал он (Милюков П.Н. Живой Пушкин. М., 1997. С. 137). Эту мысль он почти дословно повторил в Сорбонне: «Нужна связь живая, направленная в будущее, а не в прошлое».

Второе: преувеличение достоинств прошлой культуры мешает пониманию «национальной культуры как живого процесса». Следует искать и развивать только те культурные традиции, которые могут помочь сегодняшней реальности.

П.Н. Милюков не поддался общей тенденции символизации имени Пушкина, придания ему некоего «неизреченно-вещего смысла», его привлекало в поэте иное – «вольтеровская ясность рассудка». В отзыве Г.В. Адамовича на книгу П.Н. Милюкова «Живой Пушкин» этот выбор видится состоявшимся: «Какое-то смутное и гневное «Ужо тебе!» слышится из книги П.Н. Милюкова… Пушкин рвется в книге назад, из полубогов – в люди».

Русская духовность в изгнании искала новую опору и не находила ее ни в политике, ни в идее реванша. Прочной почвой оказалась лишь культура, причем не столько культура предшествующих десятилетий, полная эсхатологии, мистики, усталой изысканности, а наиболее «здоровая» прочная культурная традиция XIX в. В художественных вкусах эмигрантской публики произошел реверс предпочтений — обращение к классике.

Традиция «Дней русской культуры» как обращения к классическому культурному наследию России прижилась практически сразу. Ежегодно в июньские дни передовицы всех эмигрантских газет заполнялись материалами о культуре, о Пушкине, проходили торжественные собрания и праздничные мероприятия. Статьи и доклады, посвященные пушкинским дням, нередко становились поводом к широким культурным и общественным дискуссиям и составили своего рода зарубежную «Пушкиниану».

Некоторые из этих речей и докладов оказали значительное влияние на духовную жизнь эмиграции (речь Ю.И. Айхенвальда «Красивая Россия», статья Н.А. Бердяева «А.С. Пушкин и его духовный образ», речь В.А. Маклакова «Русская культура и А.С. Пушкин», книга П.Н. Милюкова «Живой Пушкин»). Статьи видных культурных и общественных деятелей эмиграции, посвященные пушкинским годовщинам, год за годом составили своего рода круг размышлений пореволюционной эмиграции о своей культурной миссии и собственной судьбе.

По обыкновению русской мысли, она развивалась не вокруг абстрактных идей и конструкций, а вокруг имен-символов. Чувство духовного самосохранения Российского зарубежья во второй половине 20-х гг. нашло бесспорное, знаковое имя – Пушкин. Объединение эмиграции вокруг политических абстрактных идей явно не удавалось, а вокруг культурного символа обещало стать прочным. С 1925 г. повсеместно в русских «культурных гнездах» день Пушкина по количеству и энтузиазму участников далеко обогнал все политические мероприятия. Большинство эмигрантов стали воспринимать его как «национальный праздник», как единственную «идеологию зарубежья». Сама политическая мысль зарубежья была вынуждена учитывать это обстоятельство, примеряя на себя культурную одежду.

К тому же зарубежная пушкинистика не могла существовать только в академических рамках. В силу недоступности основных архивов и малочисленности научных сил зарубежные пушкинисты (М.Л. Гофман, В.Ф. Ходасевич, А.Л. Бем) сразу вышли за рамки кабинетной науки. Они критиковали советское пушкиноведение, которое пошло по пути «анатомического препарирования» текстов, противопоставляя свое «общекультурное осознание» Пушкина как ядра «русскости» и духовной опоры Зарубежной России. Идеология этого направления в эмигрантской пушкинистике была изложена в 1932 г. в программной статье В.Ф. Ходасевича «О пушкинизме». Зарубежное русское литературоведение поставило своей целью научить наслаждаться и понимать пушкинское слово как живое, сегодняшнее, близкое. Изгнанникам требовалась пушкиниана не вспомогательно-аналитическая, а, напротив, синтетическая, своего рода Пушкин-символ. Сбывалось предсказание В.Ф. Ходасевича в его последней речи «Колеблемый треножник» в 1921 г. перед отъездом из России. Рассуждая о «восходах» и «закатах» Пушкина в русском самосознании, В.Ф. Ходасевич пророчески говорил о предчувствии, что вскоре вся русская культура для покидавших Россию сойдется в последней светлой точке – имени Пушкина. Он писал тогда: «…Мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке» (Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник//Ходасевич В.Ф. Тяжелая лира. М., 2000. С.156).

Самым грандиозным стал Пушкинский праздник 1937 г., в год 100-летия гибели поэта. Готовиться к нему начали еще с 1935 г., когда был образован специальный «Пушкинский комитет». В него вошли самые известные представители культуры зарубежья и наиболее влиятельные общественные деятели (А.В. Карташев, В.Л. Бурцев, П.Б. Струве, князь П.В. Долгоруков). Председателем комитета стал В.А. Маклаков, его заместителями — историк культуры, лидер кадетов П.Н. Милюков, писатель и Нобелевский лауреат И.А. Бунин. Их усилиями было принято специальное обращение ко всей эмиграции с призывом объединиться, едва ли не последняя попытка консолидации Зарубежной России. Во многих городах Европы, где жили русские, также были созданы Пушкинские комитеты.

Беспрецедентная культурная акция русской эмиграции, посвященная 100-летию памяти поэта, прошла в 42-х государствах пяти частей света. В 231-м городе мира русская диаспора праздновала День русской культуры и столетие Пушкина как грандиозное идеологическое и политическое мероприятие, последнее мощное усилие гаснувшей Зарубежной России. Уникальные выставки, замечательные концерты, волнующие речи, массовые издания поэта сопровождали этот праздник, последний раз собравший русских эмигрантов вокруг дорогого имени.

Центром празднования стал Париж. В 1937 г. в некоторых парижских театрах (в том числе в прославленной Гранд-Опера) прошли отрывки из оперных и балетных спектаклей на пушкинские сюжеты. Самым впечатляющим культурным предприятием к этому юбилею стала выставка «Пушкин и его эпоха». На ней были выставлены не только дорогие эмигрантам свидетельства быта и культуры XIX в., но и бесценные реликвии: 11 собственноручных писем поэта к Наталье Гончаровой из собрания С.М. Лифаря (они вернулись в Россию только в 1989 г.), портрет Пушкина работы В.А. Тропинина, несколько рукописей, дуэльный пистолет, личная печать Пушкина, картины начала XIX в.

Выставка была устроена с большим размахом: представлены интерьеры, моды, фарфор пушкинской эпохи. Лучшие музыканты исполняли произведения Глинки и Чайковского. На открытии экспозиции 16 марта 1937 г. присутствовали министры, дипломаты, литераторы, или, как тогда говорили, «весь Париж». В первую очередь, это был, конечно, «русский Париж». В «Золотой книге» почетных гостей стояли известные имена: Алданов, Бунин, Бердяев, Гиппиус, Вертинский, Керенский, Мережковский, Зайцев, Шмелев, Фокин, Тэффи, Шаляпин. На выставке присутствовали потомки Дантеса, Керн, Давыдова, Дельвига, Пущина, внук самого поэта.

В торжествах русской диаспоры приняли участие официальные круги, в том числе министр просвещения Франции Жан Зэя, профессор Коллеж де Франс А. Мазон, полпред СССР Потемкин. Статья С.М. Лифаря, чья личная коллекция составила ядро впечатляющей пушкинской выставки, появилась в газете «Фигаро». Знаменитая «Комеди Франсез» дала концерт в честь пушкинского собрания в большом амфитеатре Сорбонны. Внимание французских властей было так велико, что русские эмигранты решились предложить переименовать в Пушкинскую одну из улиц вблизи храма Александра Невского для симметрии со здесь же расположенной улицей Петра Великого.

Вышел роскошный номер журнала «Иллюстрированная Россия», посвященный Пушкину. Под редакцией профессора Н.К. Кульмана вышло собрание сочинений Пушкина по доступной цене, которое разошлось по многим странам. Под редакцией М.Л. Гофмана был издан специальный однотомник А.С. Пушкина, «безупречный по тексту и изящный по внешности». В помещении Пушкинского комитета в Париже целый шкаф был заполнен изданиями, посвященными юбилею Пушкина.

Пушкинский комитет совместно с русскими издательствами предпринял выпуск газет, посвященных памяти поэта. Пушкинские номера самых популярных газет – «Последние новости» и «Возрождение» – привлекли на свои страницы Д.С. Мережковского, Б.К. Зайцева, В.Ф. Ходасевича, И.С. Шмелева и других литераторов зарубежья. Специальную однодневную газету на 12-ти страницах выпустил сам Пушкинский комитет. Подбор авторов в этом праздничном выпуске впечатляет: пушкинист М.Л. Гофман; литераторы И.А. Бунин, М.А. Осоргин, М.А. Алданов, К.Д. Бальмонт, М.И. Цветаева, политики В.А. Маклаков, И.В. Гессен, П.Н. Милюков, Г.П. и П.Б. Струве, С.Л. Франк и многие другие знаменитости.

Лейтмотивом всех статей стала формула П.Н. Милюкова «живой Пушкин». Поэт рассматривался не в качестве далекого события или формального символа, а как реальная опора для сегодняшнего существовании эмиграции в целом и каждого изгнанника в отдельности. В эти же годы были опубликованы статьи с созвучными названиями (П.Б. Струве «Растущий и живой Пушкин», К.В. Мочульского «Возрождение Пушкина», К.И. Зайцева (архимандрита Константина) «Жив ли Пушкин?», Д.С. Мережковского «Живой воды»). Психологически любопытным следствием живого ощущения Пушкина в эмиграции было практическое отсутствие работ о дуэли и смерти поэта.

Из категории «наследства» Пушкин попал в разряд «современников», наиболее востребованных поэтов в русских общинах. Эмигрантская Пушкиниана уже на пороге превращения в общеэмигрантскую идеологию вдруг трансформировалась в нечто более неистребимое – в личную идеологию каждого изгнанника в отдельности. Пушкин стал средством личного выживания, личной связи с культурой, перейдя из лозунга в уединенную молитву. Ускользнув от потуг сделать из него знамя Российского зарубежья, пушкинская поэзия сделала нечто большее, помогая жить конкретным людям.

В 1938 г. в далеком Харбине, на краю эмигрантской ойкумены вышел роскошный «альбом с сопроводительным текстом» под названием «Пушкин и его время». Он был издан Центральным пушкинским комитетом при Бюро по делам российской эмиграции в Манчжурии (переиздание: 1799 — 1837: Пушкин и его время. М., 1997). Альбом получился просто великолепный, со множеством рисунков и иллюстраций, публикациями документов и фрагментов работ о Пушкине. Он пронизан чувством ностальгии, светлой боли и живой памяти. Тираж альбома составил 1 116 экземпляров, из которых 16 были именными и 44 – нумерованными. Руководил работой профессор К.И. Зайцев (архимандрит Константин). Роскошный альбом завершил поминальный пушкинский год в русском зарубежье. В нем не было ни грана политики. Составители хотели лишь расширить «аудиторию посетителей» пушкинских выставок. Каждой своей страницей это издание обращалось к чувству и разуму отдельного человека, включившись в настоящую миссию эмигрантской культуры — сохранения культурной традиции в отдельной человеческой душе.

Но это было последнее усилие культуры русской эмиграции первой волны. Уходили старики, которые помнили старую Россию. А вместе с ними исчезла надежда вернуться. Молодым предстояло прижиться на чужбине, а это значило, что следует учить французский, а не русский язык, усваивать обычаи другой страны, а не России. Миссия сохранения русской культуры исчерпала себя, уступив место задаче адаптации. Остатки Серебряного века вошли в европейскую культуру, обогатив ее.

Глубоко символично, что растворяясь в европейской культуре, Серебряный век последним своим усилием поклонился началу русской культуры — Пушкину. Круг духовной работы замкнулся. Это ощущение круговой замкнутости русской культуры на имени Пушкина отмечали многие. В одном из последних своих стихотворений перед смертью А.А. Блок писал о Пушкине:

…Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Низко кланяюсь ему.

Заключение

Художественная культура Российского зарубежья в меньшей степени была поставлена перед дилеммой выживания или адаптации. Здесь разграничение прошло не между стремлением сохранить или приспособиться, а между теми, кто оказался в эмиграции и теми, кто остался. Формы развития искусства зарубежья и направления его развития в целом совпадали с традициями раннего Серебряного века, хотя произошел сдвиг эстетических вкусов в сторону консерватизма (реалистическая школа, модерн, национальные мотивы). Авангардные поиски 10-х гг. в эмиграции не прижились. Вкусы публики в эмиграции стали более консервативными, и культура словно отступила на шаг, избегая риска безоглядного экспериментаторства.

Знаковый символ эмигрантской культуры возник в 1924 — 1925 гг., когда пушкинский праздник был осознан эмигрантами как момент единения и реализации своей культурной миссии. Имя А.С. Пушкина стало основой «идеологии» эмиграции, средством ее культурного единения и духовного выживания. Юбилейные торжества в честь Пушкина стали последним усилием культуры русской эмиграции первой волны. Уходили старики, которые помнили старую Россию. А вместе с ними ушла надежда вернуться. Молодым предстояло прижиться на чужбине: учить чужой язык и усваивать обычаи другой страны. Миссия сохранения русской культуры исчерпала себя, уступив место задаче адаптации. Остаткам Серебряного века предстояло войти в европейскую культуру, обогатив ее.

Литература

Адамович Г. Вклад русской эмиграции в мировую культуру. Париж, 1961.

Васильев А.А. Красота в изгнании: Творчество русских эмигрантов первой волны: искусство и мода. М., 1998.

Вандалковская М.Г. Историческая наука российской эмиграции: «евразийский соблазн». М., 1997.

Варшавский В.С. Незамеченное поколение. Нью-Йорк. 1956.

Доронченков А.И. Эмиграция «первой волны» о национальных проблемах и судьбе России. СПб., 2001.

Еременко Л.И. Русская эмиграция как социально-культурный феномен. М., 1993.

Ипполитов С.С., Катаева А.Г. «Не могу оторваться от России…» Русские книгоиздатели в Германии в 1920-х гг. М., 2000.

Казнина О.А. Русские в Англии: Русская эмиграция в контексте русско-английских литературных связей в первой половине XX века. М., 1997.

Ковалевский П.Е. Зарубежная Россия. Париж, 1970.

Костиков В. Не будем проклинать изгнание… М., 1990.

Культурное наследие российской эмиграции, 1917 — 1940. В 2-х кн. М., 1994.

Литература русского зарубежья, 1920 – 1940. В 5 т. М., 1993 – 1996.

Литературная энциклопедия Русского Зарубежья, 1918 – 1940. М., 1997.

Милюков П.Н. Живой Пушкин. М., 1997.

Милюков П.Н. Эмиграция на перепутье. Париж, 1926.

Пашуто В.Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М., 1991.

Назаров М., Миссия русской эмиграции. М., 1994.

Прокофьева Е. Надежда Плевицкая. Смоленск, 2000.

Раев М., Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции, 1919 – 1939. М., 1994.

Рейтман М., Знаменитые эмигранты из России. Ростов н/Д, 1999.

Российские ученые и инженеры в эмиграции. М., 1993.

Россия в изгнании. М., 1999.

Рощин М., Иван Бунин. М., 2000.

Русская литература в эмиграции: Сборник статей /Под ред. Н. Полторацкого. Питтсбург, 1972.

Русские без Отечества: Очерки антибольшевистской эмиграции 20 – 40-х годов. М., 2000.

Русский культурно-исторический музей в Праге. М., 1993.

Соколов А.Г. Судьбы русской литературной эмиграции в 1920-х гг. М., 1991.

Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж, 1984.

Струве Н.А. Православие и культура. М., 1992.