«Ещё о Русской литературе»

1.Ненормальное состояние Русского аутиста

Ну, вот он и наступил тот момент Судьбы, которого я ждал очень-очень давно. Началась война. Третья Мировая. Отец Всеволод Чаплин пишет, что нам, Православным, она не страшна, так как наша настоящая жизнь – там на Небесах. И если погибнут большие города, особенно Москва и Петербург, России только легче станет… И советует москвичам и петербуржцам в самое ближайшее время исповедоваться и причащаться…

А вот «серый кардинал» Кремля Владислав Сурков видит впереди крайне пессимистическую картину под названием «300 лет одиночества». Мол нас все бросят и мы в России окажемся в полной изоляции лет эдак на 200-300…

Статью свою он начинает так: «Разные бывают работы. За иную можно браться только в состоянии несколько отличном от нормального… Мало кому слышно заглушаемое фоновым медийным шумом насмешливое молчание Судьбы…».

Тут поставлено сразу два сугубо философских вопроса. Во-первых, это самое «ненормальное состояние». Что это такое? И у кого оно бывает? Например, поэт Велимир Хлебников – он писал в нормальном состоянии? А Эдгар По? А Гоголь? А Достоевский? Думается, что нет, все они писали («работали») в крайне «ненормальном состоянии». А ведь считается, что все они – гении! Я заметил, что «ненормальное состояние» вообще присуще истинным творцам. И в России особенно. Есенин, что был нормальным? А Рубцов?.. Но что самое интересное, не только в литературе. Циолковский – тому наиболее яркий пример. А уж о его учителе Федорове я вообще молчу. Так с «ненормальностью» и «нормальностью» обстоит дело в России. И многие, например, Дугин, или Проханов, призывая к «Кали-Юге» или «Мобилизации» по сути дела зовут нас назад в «русскую ненормальность», а Андрей Фефелов восхваляя поэму «Двенадцать» прямо пишет, что Блок уловил в ней самую суть России – «ту самую дьявольскую русскую метель, символизирующую первозданную, хаотическую, хтоническую, взвихрённую Русь…».

В этом смысле – в смысле Вселенского Хтонического Хаоса – мысли Андрея Фефелова как-то даже взаимодействуют с мыслями Владислава Суркова. Последний пишет: «Когда в Париже и в Берлине в моду вошёл Маркс, некоторым жителям Симбирска и Яновки захотелось, чтобы было как в Париже… Кончилось это тем, что нам, в России, пришлось тщательно скрывать нарастающие симптомы (sic!!! – Л.Д.С.-Н.) аутического социализма за железным занавесом…».

Дальше начинается уже не «философия», а «история», но мне здесь хотелось бы остановиться на этих, так сказать, философских понятиях, как-то: «состоянии, несколько отличном от нормального» и «симптомах аутического социализма», или, редуцируя, просто на «ненормальности» и «аутизме» Русского человека.

Дело в том, что оба этих «понятия» или «родовых признака» проходят через всю историю Русской литературы. Аутистами, отнюдь не только социалистическими, она у нас просто забита. Разве Обломов не типичнейший «аутист»? А Онегин? А Печёрин? А бедный художник Пискарёв из «Невского проспекта» Гоголя. А сам Гоголь? Разве это не супер-аутист?! А Достоевский? Который всегда, ещё в инженерном училище был замкнут и мрачен, и всё время прятался по углам, ища одиночества. Для чего? А не для чего! Просто у него в душе всё время шли, так называемые, «видения и сновидения», и окружающие мешали ему в них погружаться. А герои Достоевского? Раскольников кто? Типический аутист. Точнее аутист, так сказать, высшей степени – степени топора… Да и остальные все. Кто такой Ставрогин? Почему он, легко достигнув всего в высшем свете, вдруг погружается на самое петербургское дно? Почему? – вот неразрешимый вопрос, над которым бьётся не только капитан Лебядкин из «Бесов», но и глядя на варварскую, ненормальную Россию, весь «цивилизованный мир», и никогда не находит ответа.

— Куда летишь ты?!! – с ужасом и восхищением задаёт вопрос Гоголь, и кидает в печку страницы бессмертной поэмы. И Есенин, придя к Изрядновой жжёт свои рукописи, и Булгаков жжёт роман о Пилате, а Хлебников носит с собой рукописи в наволочке от подушки, теряет их, и, наконец, умирает один в каком-то старом бревенчатом сарае, вытянувшись на двух табуретках…

И с художниками, с наиболее талантливыми, заметьте, то же частенько случается это самое «ненормальное состояние» — Суриков на улице отнимающий у бабки посох для своей картины «Боярыня Морозова», а одержимый Демоном, сошедший с ума Врубель, сильно пьющий гениальный Зверев.  Да, мало ли. Очень точно это «ненормальное состояние» в рассказе о двух художниках передал Гоголь в «Портрете» о художнике Чарткове, и в «Невском проспекте» о бедном художнике Пискарёве. Все они эти совершенно Русские люди – полнейшие аутисты, постоянно находящиеся в «ненормальном состоянии». Иногда это состояние обостряется. И тогда рождается «Двенадцать», «Чёрный человек» или «Я умру в Крещенские морозы…»… И умер ведь!..

Помнится, я как-то писал стихотворение, которое вообще-то говорит об этом самом «ненормальном состоянии» целой страны – России. Вот оно:

Быть может так в России быть должно,
Цареубийства, смуты и расстрелы
Народ, безмолвно прущий на рожон,
И плат в крови народной, снежно-белый.

Быть может снег, кружащийся во тьме,
В метели лики, образа и храмы,
Летящие из Углича к Потьме,
Вновь будут сожжены грядущим Хамом.

Быть может всё, как сон должно здесь быть,
Чтоб мы стремились на седьмое небо,
И голод должен – чтоб не хлеб, а сныть
Являлась нам родным небесным хлебом?

Быть может сфинкс над сколами Невы
Буравящий пургу пустынным взором…
Быть может вправду скифы, скифы мы,
Грядущие сжигать культур Гоморры?

Быть может Сфинкс, премудрый, как Эдип,
Провидит тьму слепых тысячелетий,
И гул кругом, кругом пурга гудит,
И в гулких подворотнях свищет ветер.

И ничего нет, только снег да сфинкс,
Железный сфинкс в кружащихся сполохах,
Да отблески неоновых витрин,
Как смерти взгляд в глухих метельных вздохах.

И воинство, летящее во мгле,
Шумят и машут ангельские крылья,
И Пётр в ночи на вздыбленном коне,
Окутанный дыханья снежной пылью.

Вдруг за Невой забрезжит огонёк…
Кто б это был, часовенка иль волки,
Иль русский белобрысый паренёк
Повёл на запад ангельские полки?

Кругом метель, и всё же мы всегда
Идём туда, где чёрный ветер стонет,
Где в полынье, качаясь, спит звезда,
И луч лампады льнёт к святой иконе.

Казалось – всё, казалося – конец.
Апокалипса, ох, страшны оскалы,
Проваливаются в бездну города
И волны смерти гулко бьют о скалы.

Но снова слышен с неба трубный глас,
Глас Михаила: «Кто как Бог ?! По коням!»
И вечный бой, и собирая нас,
Слепой звонарь в метели гулко звонит…

Быть может, братцы, так нам суждено.
Хованщина, крамола и расстрелы,
И Святослава синее вино,
И снег в крови народной белый, белый…

Сибирь, Ермак, да плаха, да топор,
Да жуткие глаза стрелецких казней,
Да сфинкса сквозь метель пустынный взор
Смотрящий вдаль поверх Европ и Азий.

Куда вы прётесь с вашим Wasis Das?

В берлоге спит сосущий лапу Бурый,

Разбудите и он раздавит вас

Всю вашу европейскую культуру.

В метели сфинкс, средь гоголевских рож,
Средь Достоевских питерских кошмаров…
Европа, слышь, ты лучше нас не трожь,
Чтоб не сгореть от Русского пожара.

2.«Русский Апокалипсис»

(к столетию публикации поэмы «Двенадцать»)

Ответ Андрею Фефелову

Но продолжим о Русской литературе. У нас с моим другом Андреем Фефеловым ни раз бывал разговор о том, возможно ли примирение Красных и Белых. Тут интересен сам подход Андрея к проблеме мистической сущности России. Он считает, что красота России в том, что в её незримой глубине всегда теплится огонёк народного бунта, неконтролируемой русской стихии, когда нет уже ветхих понятий Добра и Зла, а есть лишь вспыхнувший вдруг народный мятеж, сметающий старый мир на своём победном пути. Именно это и изображал Блок в своей поэме «Двенадцать».

Вот и недавно открываю я очередной номер газеты «ЗАВТРА» (февраль-март, 2018 г., №8(124) стр.8) и вижу огромными буквами заголовок «РЕВОЛЮЦИОНАЯ ИКОНА» (икона!!! – Л.Д.С.-Н.) и чуть ниже: «К столетию публикации поэмы Блока «Двенадцать»». Программная статья Андрея Фефелова. Читаю:

«… Главное событие века уже случилось, но, как видно, поняли это тогда не все. Оплодотворение уже состоялось, и открывшиеся на мгновение створки — закрылись. Но тысячи обреченных сперматозоидов суетливо мечутся, кружатся в бессмысленном смертельном танце. Или это крупинки летящего из мировой тьмы обжигающего льда? (и дальше, внимание! – Л.Д.С.-Н.) Та самая дьявольская русская метель, заметающая все земные следы, символизирующая первозданную, хаотическую, хтоническую взвихренную Русь…».

Так и вижу (дальше уже я пишу – Л.Д.С.-Н.). В этой, как ясно выразился автор статьи, «дьявольской русской метели» появляется фигура одинокого поэта, который, смотря широко раскрытыми глазами в летящие снежные вихри, шепчет:

Средь этой пошлости таинственной,
Скажи, что делать мне с тобой —
Недостижимой и единственной,
Как вечер дымно-голубой?

 

И вижу я, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Пройдёшь мечтой обетованною

И, молча, сядешь у окна

 

И я смотрю, смотрю потерянно,

Печальный рыцарь Дон Кихот,

Как по Неве к другому берегу

По льду видение идёт.

 

А снег кругом кружит и бесится,

И заметает лёгкий след,

Неужто больше нам не встретиться

В предверьи этих страшных лет.

 

Что-то такое неясное и призрачное, что и описать-то точно невозможно. Но главное во всём этом два образа – образ Незнакомки и образ метели, или стихии. Правда, позже, когда революция уже начала тревожить Блока – образ Незнакомки, т.е. Прекрасной Дамы, начал преображаться в образ «толстомордненькой Катьки», которая

 

С офицерами ходила —
с солдатнёй гулять пошла…

 

…Походи-ка, походи!

Погоди-ка, погода…

 

Не дождёшься поцелуев,

Не уйдёшь нас в метель,

Завернёшься в вьюгу злую,

Ляжешь в снежную постель…

 

Тут дальше Андрей Фефелов приводит несколько рецензий того времени на поэму «Двенадцать». Особенно великолепна рецензия Ивана Бунина. Но сначала другие. Пяст писал: «мара заволокла его очи». А знаете, кто это такая, эта самая Мара. Мара у наших «ведических» предков была богиней Тьмы и Смерти. И не только у «русичей», но и во всём арийском мире. Отсюда и «Маре» (Море) у Итальянцев, и «Мура»  — река, разделяющая Австрию и Словению. И С-мерь – словенское «направление» — т.е. к С-мерти, и Морок (Мрак) и Mor(t) – смерть по-французски, и за-муро-вать в стену, и многое, многое другое. Очень широкое понятие… Впрочем, не один Владимир Пяст так чувствовал. Ещё лучше чувствовал Иван Бунин, который, пишет автор статьи, «в своей обычной язвительной манере» заметил:

«…Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел “пальнуть в Святую Русь” и “пальнул” в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием “Двенадцати”. Блок опомнился только под конец своей “поэмы” и, чтобы поправиться, понёс что попало: тут опять “державный шаг” и какой-то голодный пёс — опять пёс! — и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц. Блок кричит: “Слушайте, слушайте музыку революции!” и сочиняет “Двенадцать”, он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от холода, от голода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола, и говорит: вот смотрите, что творится там сейчас пьяной, буйной солдатней, но ведь в конце концов все ея деянія святы разгульным разрушением прежней России и что впереди нея идет Сам Христос, что это Его апостолы. Ведь вот до сих пор спорим: впрямь его ярыги, убившие уличную девицу, суть апостолы или все-таки не совсем?».

А Конквистадор, — дальше я пишу, — позже  расстрелянный хозяевами этих «ярыг», Николай Гумилёв так прямо и заявил:

«…Написав «Двенадцать», Блок послужил «делу Антихриста», вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя…».

А ведь и правда, ни слова хотя бы сочувствия расстрелянному, а точнее умученному Царю, да и Христос-то, что там говорить, какой-то странный. Может тоже «расстрелянный»?

 

Их винтовочки стальные
На незримого врага…
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга…
Да в сугробы пуховые —
Не утянешь сапога…

 

… Вдаль идут державным шагом…
— Кто еще там? Выходи!
Это — ветер с красным флагом
Разыгрался впереди…

 

…— Кто там машет красным флагом?
— Приглядись-ка, эка тьма!
— Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?

— Все равно, тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
— Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!

Трах-тах-тах! — И только эхо
Откликается в домах…
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах…

 

От себя хотелось бы добавить:

 

… Так идут державным шагом —

Позади — голодный пес,
Меж сугробов с Чёрным флагом,
Сам за вьюгой невидим,
От бесов непобедим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В красном венчике из роз —
В сердце раненый Христос.

 

Да, они Его добили,

Трах-тах-тах взметнулся звук:

Много Русских истребили,

Принеся несметно Мук.

 

Мчатся, вьются, свищут вьюги,

Мчится Русская метель,

Умирающим за други

Стелит снежную постель.

 

Русь Исконная восстанет,

Из Небесных Горних сфер…

Но до этого упьётся

Русской кровью Люцифер…

 

Вообще-то очень интересно читать эту фефеловскую апологию «русского» большевизма. Когда-нибудь постараюсь разобрать эту философию Бунта более подробно.

 

Впрочем, Блок написал не только «Двенадцать». У него есть ещё много настоящего о России. Вот ещё одно моё стихотворение на тему Блока:

 

Россия, нищая Россия,

Мне избы ветхие твои,

Твой в рванном рубище Мессия –

Бог Состраданья и Любви.

 

Тебя увижу и заплачу,

Как будто слышу шум берёз,

Тот шум для русских много значит,

И много он исторгнул слёз.

 

И чтобы не случилось с нами –

Война, сума, в снегах постель,

Нас будит сказочными снами

Берёз шумащая метель.

 

Россия, Боже мой, Россия!

Небес бездонных глубина,

В дыму берёз неопалимых

Ты – Богородица Сама!

 

Что взглядом жалостным и долгим

Глядит, глядит из-под руки,

Как для войны, сбираясь в полки,

Уходят в вечность мужики…

 

Россия, русская Россия!

Не объяснить и не понять,

Ты, побеждающая Змия,

Христа страдающая Мать…

 

17 апреля 2018 года, 03.50 ночи

 

3.Русское Бессмертие

 

Да, сложная и непростая вещь – Русская литература. Особенно, конечно, поэзия. Вот, например, был такой интересный случай. Раньше было принято писать девушкам стихи в специально существующие для этого альбомы. Я даже сам в юности видел один такой антиквариат, переплетённый в чёрную кожу альбом, в известной московской семье Розановых…

А в конце 19-го – начале 20-го века такие альбомы были во многих дворянских и интеллигентских семьях.  Ну да, «Серебряный» же век был в самом разгаре. И вот на одном из таких поэтических вечеров в одной московской или петербургской квартире юная дочка хозяйки попросила Есенина написать ей в такой альбом.

 

— Сергей Александрович, напишите одно Ваше божественное стихотворение!

 

И Сергей Александрович написал:

 

И вновь вернусь я в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зелёный вечер под окном

На рукаве своём повешусь…

 

На этом же вечере был и Александр Блок. Он заглянул в альбом и увидел написанное Есениным.

 

— Вы это серьёзно, Сергей Александрович? – посмотрев на Есенина, спросил Блок.

— Серьёзно, что?

— Да вот это, насчёт рукава…

— Да, серьёзно, — побледнев, и как-то растерянно ответил Есенин.

— Ну, тогда я Вам отвечу, — сказал Блок и написал:

 

Но ты, художник, твёрдо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас Ад и Рай,

Тебе дано бесстрастной мерой.

 

Измерить всё, что видишь ты.

Твой взгляд – да будет твёрд и ясен,

Сотри случайные черты –

И ты увидишь: мир прекрасен…

 

Вот ведь время было какое! Поэты писали девушкам в альбом гениальные стихи. Но потом всё это кончилось. Как я уже говорил, я видел один такой раритетный альбом лишь однажды в своей ранней юности…

Да, кончилось тогда всё. И альбомы, и литературные салоны, и званые вечера Русской поэзии. И началось другое. Началась «Страна негодяев» и то, что пронзительно выражено в стихотворении Ярослава Смелякова «Земляки». Вся та старая Россия на время ушла в небытие, в глубокие катакомбы, была истребляема, по определению Алексея Ганина, «изуверской социалистической сектой». И только литература, только поэзия сохраняет эту перекличку красоты. Вот как эту Есенинско-Блоковскую тему преломил наш современник Всеволод Емелин:

 

За то, что жил он неполживо,

И стёр случайные черты,

Его, по просьбе пассажиров,

Ссадили с поезда менты…

 

Так что жива, жива наша гениальная Русская литература! Да и то. Ведь поэзия есть Дух. А Дух, как известно, убить нельзя. В конце же этих моих заметок о Русской литературе всё же приведу полностью стихотворения наших поэтов. Уж больно хорошо написано:

 

Сергей Есенин, «Устал я жить в родном краю…»

 

Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам.

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором.

 

Пойду по белым кудрям дня

Искать убогое жилище.

И друг любимый на меня

Наточит нож за голенище.

 

Весной и солнцем на лугу

Обвита желтая дорога,

И та, чье имя берегу,

Меня прогонит от порога.

 

И вновь вернуся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

 

Седые вербы у плетня

Нежнее головы наклонят.

И необмытого меня

Под лай собачий похоронят.

 

А месяц будет плыть и плыть,

Роняя весла по озерам…

И Русь все так же будет жить,

Плясать и плакать у забора.

 

Александр Блок, поэма «Возмездие»

 

Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен…

 

Всеволод Емелин, «Транссиб».

 

На одиноком полустанке
Стоит буфет
К нему весь томный, после пьянки
Идет поэт.

За то, что жил он неполживо
И стер случайные черты
Его, по просьбе пассажиров,
Ссадили с поезда менты.

Мимо него убийц в бушлатах
Ведет конвой
Его глаза красней заката
Над головой.

И удивительно, ведь вроде
Все сперли, нах
Немного денег он находит
В своих штанах.

И он у доброй толстой тетки
Себе берет
В стакан граненый 200 водки
И бутерброд.

Она проговорит с любовью:
«Ну, ты жених.
Смотри за столиком там двое
Держись от них».

А он к стакану, пламенея,
Душой приник
И движется на тонкой шее
Его кадык.

Какая в этой водке сладость
Какая власть
И вот она уже всосалась
И разлилась.

Впадины щек порозовели
Как лепесток
А мимо поезда летели
В Владивосток.

Про этот жуткий свист осенний
Про сталь дорог
Писал Некрасов и Есенин
Писал и Блок.

И Лев Толстой продолжил линию
Когда без слез
Бросал не дрогнув, героиню
Под паровоз.

Про эти станции, березки
Буфет, ангар
Писал и Александр Твардовский
И Блез Сандрар.

И я с моей опухшей рожей
Среди равнин
Державы железнодорожной
Седой акын.

Тоски дорожной и железной
Мне не избыть
Ответь мне стрелочник нетрезвый
Куда ж нам плыть?

Вокруг бескрайние просторы
Рессорный скрип
Через равнины, реки, горы
Пролег Транссиб.

Ответив на пространства вызов
Вот эта ось
Страну как на шампур нанизав
Прошла насквозь.

Байкал, месторожденье руд
Тайга, барак
Земли суровой изумруд
Брат-сибиряк.

Те, чья вся жизнь прошла средь гула
У магистрали
Той, что Евразию стянула
По горизонтали.

Старообрядец, бывший зек
Казак, бурят
Простой российский человек
Электорат.

Где неизменный пищеблок
И с ним санчасть
Терпели боль, мотали срок*
Держали масть**.

Но каждый верил- этот жребий
Не навсегда
Пока еще есть птицы в небе
И поезда.

Можно на них умчатся пулей
Куда-нибудь
Где рельсы как штыки проткнули
Горизонту грудь.

То взвоя, то в туннеле скроясь
Через года
Летел «Россия» — скорый поезд
Черти куда.

В вагонах плакали и пели
И ждали свет,
Который есть в конце тоннеля,
А может нет.

 

И сколько ещё таких вот замечательных стихов в нашей с вами Русской литературе! А поэтов сколько! И живых и уже почивших. Точнее теперь уже «вечно живых». Когда это читаешь, вдруг приходит ясная мысль, что Россию убить нельзя. Для этого надо убить её поэзию. Но ведь поэзия – она же бессмертна, так что зря стараются все эти убийцы Пушкина, Блока, Гумилёва, Есенина. Ибо и небеса прейдут, и земля прейдёт, и мир прейдёт, а Русская поэзия не прейдёт, никогда. Ибо она есть суть России, и Альфа и Омега Русской литературы. А Русская литература – бессмертна…

 

В конце чтобы всё это как-то «закольцевать», привожу ещё одно моё стихотворение. Кажется, что сегодня оно снова актуально:

 

«Западникам»

Уж тыщу лет не любите вы нас,
Ведя на Русь двунадесять языков,
Вот и сегодня, уж в который раз,
Вам ненавистен свет иконных ликов.

В который раз кричите нам: “рабы!,
Презренные согбенные склавины!
Извечно злобны, пьяны и грубы!” –
Вы мастера, а мы для вас лишь глина:

Колдуете над склянками реторт
И яд смертельный сыплете в бутыли…
Но вдруг Россию грозно вздыбит Пётр,
Санкт-Петербургом в белой снежной пыли

Или Петра предтеча Александр –
Прекрасный князь, Герой двадцатилетний –
Своим копьём твоё забрало, Ярл,
На всём скаку печатию отметит!

Но снова, вызывая в бункерах
То Тора, то Артура с Барбароссой,
Вы призраков великих тёмный прах
Из бездны насылаете на Россов

То Фауста пошлёте к нам в Москву,
То Дугин откопает тамплиеров,
Про чёрного козла ведут молву
В собраньях розенкрейцеров химеры.

То вновь идёте уничтожить Рим
То изуиты прут, то униаты,
То Широпаев пропоёт нам гимн
Из Старшей Эдды иль Махабхараты

И требует отъединить Сибирь,
И поморян отъять от московитов,
И прямо в сердце нам вгоняет штырь,
Всё тем же ядом западным облитый.

В музее Маяковского, внизу,
Где череп лошадиный над дверями,
Философы незрячие бредут
За вставшими из бездн поводырями.

То Ленин ночью выйдет из глубин, –
Кроваво-красной призмы мавзолея, –
Как будто из бутылки чёрной джин,
И снова тленьем по Москве повеет.

На Красной площади отверзнутся гробы,
Восстанут зомби Тайны беззаконья,
И Ленин всем им явится из тьмы,
Чтоб вновь страну залить священной кровью.

Но Русь стоит, таинственно в Кремле
В соборах спят священные останки,
И угольком, мерцающим в золе
Теплится дух на дальнем полустанке.

И пьяненький мужик бредёт в пурге,
Собакам объясняя суть Творенья,
И заблудившись в белом буруне,
Читает белоснежные виденья…

И видит – точно! – ночью, в январе
В той одури, в той снежной круговерти
Несётся Чёрный всадник на коне
И вслед за ним в метель несутся черти…

Как Пушкин, как Есенин, как Вийон, –
Услышать вдруг разбойный свист метели,
И плачь её, и уханье, и стон,
И скрип ветвей её столетних елей,

И дверь толкнуть, и выбежать туда,
Где вечный гул ночных виолончелей,
Где в полынье пульсирует звезда…
И потеряться там без всякой цели.

Там волчьих глаз, горящие в ночи,
Из-за деревьев вдруг сверкнули искры,
Там поворотом брызнули лучи
И где-то отдалённо грянул выстрел…

Вот тут Тальков расстрелян был в упор,
Там Пушкина масоны застрелили,
Тут Родион Раскольников топор
Нёс по ступеням жуткой русской были.

Герметики, ну где же вам понять
Метелей буйных странные творенья? –
Где ангелов заснеженная рать,
Летит, сверкая белым опереньем

Россия – тайна. Русская душа
Наподдаётся циркулю с отвесом,
Заснеженная страшная “RASHA”
Поросшая дремучим русским лесом,

Страна тартара, где лишь дикий Росс
Способен жить в утробе снежной бури,
Где в снежных яслях спит дитя Христос,
И Саша Пушкин ждёт заветной пули.

В Москве-реке, в зеркальной полынье,
Соборы куполами отразятся,
И образы рождаются во тьме
И строки сами мне в тетрадь ложатся.

И знаю я, что вам не победить
Небес бездонных несказанной сини,
И вашим чёрным ядом не залить
Сверкающий на ветках снежный иней.

Опомнитесь! Гудящая метель

Окружит вас летящими волнами,

И вы узрите не желанный Helj,

А вьюги всежигающее пламя.

 

Из этой Бездны нет пути назад,

Здесь что ни шаг, то можно оступиться,

Тут в белых волнах, что пургой гудят,

Летит, летит степная кобылица.

 

Тут оккультизм германский не пройдёт,

Тут не пройдёт французское масонство,

И много бедных тут конец найдёт

В снегах глубоких рыцарей тевтонских…

 

Много ещё хочется написать о России, о Русскости и Русской литературе. Да и напишу – это только лишь начало моего «Романа о России» под названием – «Художественное Произведение»… Да и Александру Блоку и Андрею Фефелову скоро отвечу стихотворным «видением» — поэмой под названием «Тринадцать»…

 

 

Глава Союза Православных Хоругвеносцев,

Председатель Союза Православных Братств,

Предводитель Сербско-Черногорского

 Савеза Православних Барjяктара

Леонид  Донатович Симонович-Никшич